— Зачем же все-таки она пришла именно в мою комнату? Понять не могу! Любая дама знает свой номер в гостинице.

— Триста пятьдесят три — это номер вашей комнаты, триста тридцать три — нашей. Разве вы не понимаете, как легко было перепутать? Она сбилась с дороги, тем более что опасалась уронить эту штуку.

— От души желал бы, чтобы она ее уронила.

— Я уверен, мистер Джонс, что вы примете извинения дамы. Это был несчастный случай, нелепая ошибка. Ну что еще тут можно сказать?

Прежде чем ответить, мистер Джонс на несколько минут предался размышлениям. Ему казалось, что, так или иначе, ему следует поверить в рассказанную историю. Да и как бы он заявил, что не верит? Это было бы крайне затруднительно. История выглядела, на его взгляд, неправдоподобной — особенно в том, что касалось ошибки в опознании его личности, поскольку, кроме длинной темной бороды, мистер Джонс не находил в себе ни малейшего сходства с мистером Брауном. И все же он чувствовал, что даже это надо принять на веру. Но как можно было все-таки бросать его, оставлять без всякой помощи?

— Ваша супруга, вероятно, поняла свою ошибку?

— О да.

— Так почему она не разбудила меня и не сняла горчичник?

— О…

— Вероятно, ее не очень-то заботило состояние ближнего, если она ушла и бросила человека в таком положении.

— Ах, это-то и было затруднительно, мистер Джонс!

— Затруднительно!.. Прийти в мою спальню среди ночи и положить мне на горло такую вещь, а потом еще и оставить ее, ничего не сказав! По-моему, это, черт возьми, очень похоже на плохую шутку!

— Нет, мистер Джонс!..

— Я смотрю на дело именно так, — сказал мистер Джонс, набравшись смелости.

— В целой Англии, да и в целой Франции не найдется женщины менее способной на такой поступок, чем моя жена. На нее можно положиться, как на каменную гору, мистер Джонс. В шутку пойти в спальню джентльмена — да она на это так же способна, как… О нет, нет. Вы скоро сами станете женатым человеком.

— Если только после всего этого я не раздумаю жениться, — произнес мистер Джонс почти в слезах. — Хоть я и поклялся, что буду встречать Рождество с ней.

— О, мистер Джонс, я не могу поверить, чтобы это могло послужить препятствием к вашему счастью! Неужели вы считаете возможным, чтобы ваша жена, ваша будущая жена, могла сделать такую вещь в шутку?

— Она бы вовсе такого не сделала, ни в шутку, ни всерьез.

— Вы беретесь отвечать за случайность, которая может постигнуть каждого!

— Моя жена разбудила бы его потом. Я уверен, что разбудила бы. Ни за что не обрекла бы на такие страдания. У нее слишком нежное сердце. Почему ваша жена не послала вас разбудить меня и все объяснить? Моя Джейн поступила бы именно так, а я пошел бы и разбудил пострадавшего. Но все это лишь мои домыслы, — прибавил он, тряхнув головой при воспоминании, что он и его Джейн еще не в том положении, чтобы их могла постичь подобная общая невзгода.

Наконец, мистер Джонс вынужден был признать, что больше сделать ничего нельзя. Дама прислала ему извинение, во всем покаялась, и теперь ему оставалось только пережить неудобства и страдания, которые она ему причинила. Он, однако, упрямо продолжал придерживаться своего мнения насчет ее проступка, и от него нельзя было дождаться даже малейшего проявления дружественных чувств. Вместо того чтобы пожать руку мистера Брауна, к чему тот надеялся его подвести, мистер Джонс лишь сухо поклонился и не передал великой преступнице никаких милостивых слов. Дело, однако, уладилось в такой степени, что о полиции речи не шло, и не было сомнения, что миссис Браун с мужем разрешено будет выехать из Парижа вечерним поездом.

В чем заключалось злосчастное происшествие, вероятно, уже стало известно всем. Многие продолжали расспрашивать мистера Брауна, и он, хотя и по-прежнему заявлял, что не будет отвечать на вопросы, все же счел за лучшее сообщить клерку некоторую толику правды и приподнять покров таинственности, окутывавший это дело. Можно было предполагать, что мистер Джонс, который весь день не выходил из своей комнаты и посвятил его, вероятно, попыткам исправить причиненные ему увечья, все еще был уверен, что миссис Браун сыграла с ним злую шутку. Но жертвы подобных шуток обычно молчат о них, и мистера Джонса не вынудило заговорить даже дружеское участие швейцара.

Миссис Браун также уединилась в своей комнате и ни разу не вышла оттуда, пока не пришло время садиться в экипаж. Наверху она и завтракала, и обедала, наверху укладывала багаж и отправляла телеграммы в Томпсон-холл. В течение дня их было послано две, и во второй заключалось торжественное заверение в том, что Брауны приедут в первый день Рождества, вероятно, успеют к завтраку и, вполне вероятно, успеют также в церковь на праздничную службу. Неоднократно миссис Браун осведомлялась у мужа с большой нежностью о состоянии здоровья мистера Джонса, но ничего не смогла добиться.

— Он был очень зол — вот и все, что я знаю, — всякий раз отвечал мистер Браун.

Однажды она сделала замечание по поводу имени джентльмена, обозначенного на карточке как Барнаби.

— Будущего мужа моей сестры зовут Барнаби, — сказала она.

— А этого господина — Барнаби, вот и вся разница, — ответил мистер Браун с неуместной шутливостью.

Мы знаем, что некоторые люди, навлекшие на себя немилость общества, готовы отказаться от личных привилегий. Накануне мистер Браун заказал себе отдельный экипаж, чтобы поехать с женой на станцию, но теперь, после своих несчастий, он удовлетворился тем, что предоставили ему в гостинице. В назначенный час он отвел вниз жену, на которой была густая вуаль. Когда они проходили по зале, там собралось много народу: всем хотелось взглянуть на даму, проделавшую среди ночи такую страшную вещь, но никому не удалось разглядеть даже кончика ее носа, пока она проходила по залу и садилась в омнибус.

Взоры собравшихся устремились и на мистера Джонса, последовавшего вслед за Браунами; он также, несмотря на свои страдания, решил покинуть Париж вечерним поездом и встретить Рождество с друзьями в Англии. Он прошел через толпу с необыкновенным достоинством, чему отчасти способствовала боязнь разбередить при ходьбе свое несчастное горло, но, взобравшись в омнибус, споткнулся в темноте о ноги своих врагов. На станции они по очереди купили себе билеты и снова очутились в присутствии друг друга в зале ожидания! Следует сказать, что мистер Джонс не только чувствовал присутствие миссис Браун, но и чувствовал, что она ощущает его присутствие, и вся наружность его говорила: «Неужели вы воображаете, что я могу поверить, будто вы приняли меня за своего мужа?» Она была совершенно спокойна, но за все это время ни разу не подняла вуаль. Мистер Браун пытался завести разговор с мистером Джонсом, но мистер Джонс, хотя и пробормотал что-то в ответ, все же продемонстрировал с достаточной ясностью свое нежелание поддерживать дальнейшее общение. Затем поднялась обычная суматоха, страшная давка и междоусобная война из-за мест. Казалось бы, даже самые запоздалые пассажиры рано или поздно находят себе места, но всякий британский отец и британский муж в эти бурные минуты действует как будто под убеждением, что и сам он, и жена его, и дочери будут навеки оставлены в Париже. Мистер Браун вел себя совершенно по-геркулесовски и в собственных руках тащил два мешка и шляпную картонку, не считая еще разных пальто, пледов, тростей и зонтиков. Но, когда он достал себе и жене хорошие места, по ходу поезда, и ей — в уголке… мистер Джонс оказался прямо напротив нее. Заметив неудобство такого положения, мистер Джонс вздумал перебраться на другое место, но было уже поздно. В таком близком соседстве им и пришлось ехать всю дорогу до Кале. Миссис Браун, бедняжка, ни разу не подняла вуаль.

Он сидел напротив нее, не смыкая глаз, вытянувшись, как палка, время от времени показывая неловкими движениями, что боль в горле не уменьшалась, но ни разу не произнес ни единого слова и не пошевелил ни одним членом.

Во время переправы из Кале в Дувр наша дама, конечно, была разлучена со своей жертвой. Переезд был очень плохой, и она не раз напоминала мужу, как хорошо было бы им теперь, если бы они продолжали свое путешествие, как она того желала. Как будто задержка в Париже произошла по его вине! Мистер Браун подумал, что не было в мире другого такого человека, который подвергался бы столь вопиющей несправедливости. По временам он прикладывал руку к бороде и начинал сомневаться, неужели ее можно было двигать, причем двигать так, чтобы не разбудить спящего? Разве что дело дошло до хлороформа… Много подобных подозрений мелькало у него в голове во время этой переправы.