Все прошло спокойно и с неподражаемым величием.

Гостиная была ярко освещена. Баронесса, в своем роскошном туалете, со своим прекрасным, молодым лицом, обрамленным белыми волосами, походила на портрет какого-нибудь старинного мастера. Барон позировал, как всегда, и держал себя так, как будто у него 100.000 франков годового дохода.

Бедный человек! Он никак не может свыкнуться с мыслью о своей бедности. Он сохранил свой важный вид и привычки прежнего времени, когда он еще был окружен роскошью.

В девять часов вечера в гостиную вошел молодой Л. Он медленно поцеловал руку сначала у баронессы, затем у ее сестры и у графини В.

Все эти напудренные головы и платья со шлейфами казались привидениями прошлого века. Скоро принесли стол, и некоторые из гостей уселись за вист. Все вокруг торжественно смолкло.

Со вчерашнего дня мне все кажется, что я играю какую-то комедию.

Поймите, ведь это выходят официальные смотрины!..

Я наблюдала весь вечер за Л. К сожалению, мои наблюдения ни в чем не изменили моего первого впечатления. Говорю «к сожалению», во первых потому, что именно его положение в свете вполне соответствовало бы моим желаниям, а во вторых, потому, что я, с своей стороны, вполне отвечала бы его желаниям.

Но антипатии, как и симпатии, не зависят от нас. Мы не властны в наших чувствах.

Я беседовала спокойно и сдержанно, умно и грациозно. Это, однако, не мешало им в то же время восторгаться моим энергичным, решительным видом.

«Она не повышает голоса», говорили они, «не меняет ни позы, ни жестов, даже тогда, когда ей приходится высказывать самые серьезные и самые необыкновенные суждения».

Без малейшего видимого усилия я успела показать, что много читала и занималась. Заговорили о браке. Молодой Л. стал излагать довольно странные теории…

— Влюбляться можно, сколько угодно, но жениться… Я, например, женюсь только на девушке, у которой будет хорошее состояние. Само собою разумеется, она обязательно должна быть хороша собой и умна, должна мне понравиться. Но состояние безусловно необходимо. Не могу же я, один из самых видных представителей своей страны, жениться на бедной девушке: Это было бы прямо святотатством.

Согласитесь, что это уж слишком сильно сказано. Баронесса обменялась со мною взглядом и сухо произнесла:

— Всем иностранкам это хорошо известно, поэтому-то они и составили себе очень дурное мнение о французах. Они убеждены, что французы женятся исключительно ради денег.

…Я сказала ему то же самое не далее, как вчера. Оказывается, мое предположение вполне подтвердилось. Это казалось мне чрезвычайно странным, а между тем, ведь так оно, в сущности, и должно быть. Мне дают имя, положение, блестящие связи с самыми видными фамилиями Франции и не менее блестящую карьеру. В обмен за это от меня требуют ума и денег. Такая коммерческая сделка вполне в порядке вещей. И не будь этот человек так антипатичен мне, я согласилась бы на такую сделку. Если бы дело шло только о его наружности, еще можно было бы столковаться. Но мне внушает отвращение его сухой, грубый, корыстолюбивый характер. Меня отталкивает его упорство и честолюбие, прикрытое тройным слоем светского лоска.

Да, он принадлежит к категории людей, у которых только и имеется один внешний лоск. Несмотря на изысканность и любезность, несмотря на милое и мягкое обращение, он должен быть человеком черствым, неприятным и злым.

Речь зашла о ясновидящем Алексее. Я как-то вскользь заметила:

— Он предсказал мне, что я никогда не буду счастлива.

— Это потому, — сказал де-Л., — что когда счастье явится к вам, вы оттолкнете его с тем же самым беспечным и спокойным видом, который мне в вас уже знаком.

Он сказал мне в тот вечер еще многое другое и делал при этом довольно прозрачные намеки: он знал, что я предупреждена о его намерениях. Так, когда я сказала, что не люблю республиканской Франции и хочу уехать отсюда, он ответил:

— В таком случае, вам следует, наоборот, оставаться здесь, чтобы изгнать из Франции эту республику.

— Что же я могла бы сделать? Конечно, я употребила бы все свои силы, если бы могла оказаться полезной, но…

— Вы могли бы многое сделать. Но для этого необходимо одно условие.

— Какое? Что именно?

— Этого я вам не скажу.

Надо было слышать, как он произнес эту фразу! А тон, ведь, делает музыку!

Когда в сотый раз заговорили о моем «твердом характере», я почувствовала порядочную досаду. Не желая выдать себя взглядом или жестом, я произнесла спокойно и настолько громко, чтобы все слышали:

— Мне кажется, что нельзя честно прожить свою жизнь без некоторой доли твердости характера.

Эти слова произвели такое впечатление, словно все кресла, где сидели гости, оказались внезапно утыканными булавками.

— О, как это справедливо! — раздалось со всех сторон.

— Вы романтик? — спросил Л.

— Что вы понимаете под этим? Ведь есть тысяча видов романтизма.

— В присутствии такого ума приходится признать себя наперед побежденным, — лицемерно, а, быть может, и искренно сказал молодой человек.

Затем последовали восклицания вроде: неслыханно! чудесно! и т. д. и т. д.

Глупцы! Они думают, что имеют дело с богатой «иностранкой», тщеславной, упрямой, которой легко вскружить голову… Они напали на Кассаньяка, называя его прекрасным, несравненным Паоло. Да, Паоло — страшилище черни, — человек, всегда имеющий при себе кастет и пистолеты. В его отеле, действительно, устроено такое зеркало, с помощью которого он видит всех, кто приходит к нему, устроена и акустическая труба, в которую он дает вам знать, что его нет дома.

А вы, жалкие кретины, как смеете вы сравнивать себя с ним? Как смеете вы выставлять его в смешном виде, притворяясь, будто поете ему дифирамбы?

Он честен, благороден и храбр — этот Паоло. Его называют машиной, которою двигает тщеславие! Да, если бы вы хоть немного уважали его, вы не выбивались бы так из сил, чтобы умалять его достоинства!

Молодой вылощенный Л. как-то сказал, что сестра его вышла замуж в шестнадцать лет.

Я удивилась, сделала жест удивления и отвращения.

— Так рано!.. Я выйду замуж не раньше, чем мне минет 25 лет.

Вообще я так много говорила в этом духе, что молодой человек стал, наконец, распространяться о бабочках, которые обжигают себе крылышки, о предосторожностях, которые необходимо предпринимать и т. д. и т. д.

Так вот как, господин француз! вы полагали, что имеете дело с экстравагантной девицей и — скажем прямо — богатой иностранкой! Но какого же вы мнения об иностранках? Ну, да это все равно. Что и говорить! Они, действительно, заслуживают, чтобы о них так думали. Но я не подхожу под общее правило. Я не русская, не иностранка, — я принадлежу, я равняюсь только себе самой. Я — то, чем должна быть женщина с моим честолюбием… и теперь наступила минута удовлетворить его… Так подождем же немного!

Мама была уже в постели, когда я вернулась. Я присела к ней на кровать. Вдруг у меня мелькнула мысль, которая заставила меня вскочить.

— Мне кажется, что г. де-Л. делает мне предложение — и довольно прозрачно?

— Да, конечно…

— Ему 27–28 лет, у него черная борода.

— Ну, так что-же?

— А вспомните-ка предсказание Моро. Четыре месяца тому назад она сказала: «В скором времени вам сделает предложение человек 27–28 лет, с черной бородой». Что вы на это скажете?

С этой минуты я опять ожила. Ах, если бы исполнилась только половина того, что она мне предсказывала!..

Она так настойчиво обещала мне всего, чего только можно желать!..

Понедельник, 28 ноября 1876 г.

Я ненавижу Париж. Может быть эта ненависть и исчезла бы со временем, если бы не эти парижские «courses» по магазинам…

В половине восьмого я поехала на обед к Бойдам. Вчера Берта пригласила меня.

Они в первый раз видели меня близко. За то же и получила я целую кучу комплиментов — и вполне заслуженных… Превозносили все — и талию, и руки, и волосы… Берта только и говорит, что о дочери княгини Лизы Трубецкой, салон которой хорошо известен в Париже. Давно уже я не встречала таких веселых, милых и простых людей. Этот вечер освежил мой ум. Я возвратилась в наш «великолепный бельэтаж Grand-Hotel’я» успокоенная и в лучшем расположении духа.