Попытка поставить под сомнение советскую внешнюю политику на Ближнем Востоке была пресечена. В благодарность за антиамериканские лозунги и ничего не стоящие слова любви, адресованные сменявшим друг друга советским вождям, Москва снабжала арабский мир оружием, ссужала деньгами, присылала многочисленных советников и специалистов…

Разговор о состоянии вооруженных сил и военной техники, столь важный для нашей страны, был оборван…

После пленума, 22 июня, в годовщину начала войны, Егорычев пришел к Брежневу:

– Леонид Ильич, я считаю, что в таких условиях я не могу руководить Московской городской партийной организацией. Я могу руководить только в том случае, если пользуюсь полным доверием и поддержкой политбюро и генсека. Мне такого доверия, как я понимаю, нет, и я должен уйти…

Он написал заявление:

«Генеральному секретарю ЦК КПСС тов. Брежневу Л. И.

В связи с тем, что на июньском Пленуме Центрального Комитета партии моя позиция получила осуждение двух членов политбюро и двух кандидатов в члены Политбюро, я не считаю себя вправе оставаться в должности первого секретаря Московского городского комитета партии. Согласен на любую работу».

24 июня по указанию ЦК провели внеочередное закрытое заседание бюро московского горкома, на котором люди, которые формально еще оставались его подчиненными, устроили Егорычеву разнос. Особенно старалась первый секретарь Бауманского райкома Прасковья Алексеевна Воронина, которую выдвинул Егорычев и которая всегда пела ему дифирамбы…

Леонид Ильич обзвонил членов политбюро:

– Московская городская партийная организация нуждается в укреплении, и Егорычева стоило бы заменить…

Новым руководителем Москвы стал Виктор Васильевич Гришин, который до этого одиннадцать лет работал председателем ВЦСПС.

Пленум горкома провели 27 июня. Речь держал второй секретарь горкома Владимир Яковлевич Павлов. Ему объяснили, что он должен сказать:

– Товарищ Егорычев допустил грубую политическую ошибку. Высказанные им некоторые положения ни в какой мере не отвечали действительному положению дел, не имели никакого фактического обоснования, а сама их постановка на пленуме явилась политически вредной, способной нанести ущерб нашей стране… Многие товарищи высказали мнение о том, что в связи с этим товарищ Егорычев утратил их уважение и доверие, потерял тот высокий авторитет, который должен быть непременным условием для партийного руководителя, занимающего пост первого секретаря городского комитета столичной партийной организации… Бюро МГК отмечает, что он не обсудил на бюро свою речь и поэтому высказанные им политически неправильные положения не отражают мнения бюро… Бюро МГК пришло к выводу, что Егорычев не может оставаться на посту первого секретаря…

При этом участники пленума так и не узнали, что же такого крамольного сказал Николай Григорьевич. Сама его речь, произнесенная в защиту Москвы, оставалась секретом долгие десятилетия.

Опального Егорычева словно в издевку назначили заместителем министра тракторного и сельскохозяйственного машиностроения. Для многих утрата высокой должности оказалась равносильна катастрофе. Николай Григорьевич, напротив, так активно включился в работу, что очень скоро его отправили подальше от Москвы – послом в Данию. Перед отъездом его принял Брежнев. В своей мягкой манере сказал: поработай пару лет, наберись опыта и переведем тебя в более крупную столицу… Но Егорычев так и застрял в Дании. Для кого-то комфортная жизнь в уютной европейской стране была бы подарком судьбы. Странный Егорычев рвался домой. Но он был невъездным послом.

За ним бдительно наблюдали чекисты. Ведал слежкой за «политически неблагонадежными» – не за диссидентами, а за теми государственными и партийными чиновниками, кого считали недостаточно надежными и нелояльными к Брежневу, старый знакомый и доверенное лицо генсека, его ставленник в госбезопасности – генерал армии Георгий Карпович Цинев. Он был вхож в дом Леонида Ильича, считался другом семьи.

Людям, которые не забывали опального московского руководителя, близкое знакомство с ним дорого обошлось.

«Егорычев, – вспоминал Виталий Сырокомский, – приезжая по делам на несколько дней в Москву, обязательно приглашал меня к себе домой и расспрашивал о жизни в столице. В тот вечер, сидя в его кабинете, я яростно критиковал застойные явления в городской партийной организации, говорил о растущей апатии коммунистов. Николай Григорьевич слушал меня с большим интересом, забыв предупредить, что в его квартире установлены подслушивающие устройства, в чем он сам убедился на ряде случаев».

Когда Юрий Владимирович Андропов, назначенный все в том же 1967 году председателем КГБ, разобрался в сложном хозяйстве госбезопасности, то он из оперативно-технического управления вывел второй отдел, занимавшийся прослушиванием телефонов и помещений. Его преобразовали в самостоятельный 12-й отдел КГБ и подчинили непосредственно председателю. Это подчеркивало важность 12-го отдела, поскольку напрямую на Андропова выходила только разведка, девятое управление (охрана высшего руководства страны), инспекция и секретариат.

Во главе 12-го отдела Андропов поставил своего секретаря Юрия Сергеевича Плеханова. Контролеры 12-го отдела, в основном женщины, владели стенографией и машинописью, их учили распознавать голоса прослушиваемых лиц. Смертельно опасно было высказываться о Генеральном секретаре. Такие записи приносили Андропову, он сам их прослушивал и принимал решение.

Бывший помощник Егорычева Виталий Александрович Сырокомский без объяснения причин был изгнан из «Литературной газеты». Его – со сломанной ногой, в гипсе – вызвал заведующий отделом пропаганды ЦК и сказал:

– Вам нужно перейти на менее видную работу.

– Почему? – задал он резонный вопрос. – В чем я виноват? Какие ко мне претензии?

Ответа не последовало. Заведующего отделом ЦК ни во что не посвятили, и он отвечал довольно глупо:

– Вы должны сами вспомнить, в чем вы провинились перед партией.

– Да не знаю я! Я месяц не работаю, в гипсе сижу!

Тот упрямо повторил свое: «Знаете!» – и с угрозой в голосе посоветовал:

– Ничего не выясняйте, а то хуже будет!

Виталий Сырокомский не просто был снят с должности – ему вообще запретили заниматься любимым делом. Для него это был страшный удар. Он потратил годы, пытаясь что-то узнать и понять, в чем его вина и есть ли она вообще. Размышлял, кому он что сказал, кого из власти мог разозлить – то ли газетными материалами, то ли неосторожно сказанным словом. Заподозрил, что это дело рук КГБ. Написал Андропову, которого знал, с просьбой объяснить: в чем причина?

Его пригласил начальник главного управления контрразведки, заместитель председателя КГБ, пожал руку, был необыкновенно любезен и торжественно произнес:

– Юрий Владимирович просил меня передать вам, что у Комитета государственной безопасности не было, нет и, надеемся, не будет к вам никаких претензий.

А после смерти Андропова помощник сменившего его на посту Генерального секретаря Константина Устиновича Черненко проявил интерес к этому делу и обнаружил, что виновником был КГБ. Приказ снять Сырокомского с должности отдал лично Юрий Владимирович. Чекисты записали разговор, в котором Виталий Александрович с болью в душе говорил, что ввод войск в Афганистан – преступление, что Брежнев в маразме и за страну стыдно. Андропов лично прослушал запись разговора, после чего позвонил секретарю ЦК, ведавшему средствами массовой информации, и дал указание убрать смельчака с работы. А потом разыграл целый спектакль, демонстрируя свою непричастность…

Но это уже другая история.

Когда у Кремлевской стены стараниями Николая Григорьевича Егорычева появился памятник неизвестному солдату, то прах взяли из братской могилы бойцов оборонявшей столицу 16-й армии, армии Константина Константиновича Рокоссовского. После войны маршал, проезжая мимо, всегда останавливался у поставленного под Москвой памятника, воздвигнутого в честь бойцов и офицеров 16-й армии. С гордостью и горечью говорил: