– Товарищ курсант, если вам доверят секретную технику и возникнет угроза, что она попадет к врагу, сможете ли вы ее взорвать, рискуя собственной жизнью?

Он ответил, не колеблясь:

– Конечно, смогу.

Так сформировали группу курсантов для стрельбы из «катюш», которые почему-то именовались «гвардейскими минометами», хотя это была ракетная установка. Отправили на Волоколамское шоссе, оттуда они дали залп. В установку были заложены два ящика тола, которые в случае окружения следовало взорвать, чтобы новое оружие не попало к немцам.

«Потом, на фронте, – вспоминал Арбатов, – я подумал: зачем сидеть на этих ящиках и демонстрировать героизм? Включатель электрического взрывателя можно было отнести подальше в окоп, а вовсе не взрывать себя вместе с машиной. Но таким было время: оно требовало самопожертвования. А может быть, хотели вместе с секретной техникой уничтожить и тех солдат, которые ее знали».

Ночью 18 октября военный совет Московского военного округа принял два решения: просить ГКО ввести в Москве осадное положение, а штаб округа перевести в Горький.

19 октября поздно вечером командующего московским военным округом генерала Артемьева и члена военного совета Московского военного округа и Московской зоны обороны дивизионного комиссара Телегина вызвали в Кремль.

«Остановившись у дверей, – вспоминал Телегин, – мы доложили о прибытии. Обернувшись к нам и не здороваясь, Сталин задал вопрос:

– Каково положение в Москве?

Командующий доложил, что меры к наведению порядка приняты, но они недостаточны.

– Что предлагаете? – спросил Сталин.

– Военный Совет просит ввести в городе осадное положение, – доложил Артемьев».

19 октября Сталин продиктовал постановление ГКО. Оно начиналось так: «Сим объявляется, что оборона столицы на рубежах, отстоящих на сто – сто двадцать километров западнее Москвы, поручена командующему Западным фронтом генералу армии т. Жукову, а на начальника гарнизона г. Москвы генерал-лейтенанта т. Артемьева возложена оборона Москвы на ее подступах…».

Собрали членов политбюро, генералов и для юридической экспертизы вызвали единственного оставшегося в Москве высокопоставленного прокурорского работника Николая Порфирьевича Афанасьева (см.: книгу С. Ушакова, А. Стукалова «Фронт военных приговоров»). Обратившись к нему, Сталин спросил:

– Скажите, какие у нас есть законы об осадном положении?

Прочитав проект, Афанасьев ответил:

– Товарищ Сталин, осадное положение за всю историю Советской власти объявлялось лишь однажды и ненадолго – в период кронштадтского мятежа в Петрограде. А в период Гражданской войны неоднократно и в разных местах объявлялось военное или чрезвычайное положение. Что же касается законов, то специальных законов по таким вопросам не существует. Не было необходимости.

Сталин, как бы раздумывая, сказал:

– Нет, осадное лучше, это строже и более ответственно для людей.

Поинтересовался, есть ли замечания. Все молчали.

– Тогда визируйте.

Вождь поставил свою подпись последним, текст забрал сталинский помощник Александр Николаевич Поскребышев. Уже наступило 20 октября. Передвигаться ночью по городу запретили. Появились военные комендатуры, начались массовые облавы, проверки документов. Хотя обеспечивать порядок было некому: милиции в городе почти не осталось, Московский уголовный розыск эвакуировали в Казань.

16 октября, колеблясь, решая для себя, что делать, Сталин потребовал ответа на главный вопрос у командующего Западным фронтом Жукова: смогут ли войска удержать Москву? Георгий Константинович твердо ответил, что он в этом не сомневается.

– Это неплохо, что у вас такая уверенность, – сказал довольный Сталин.

Он боялся уезжать из Москвы. Понимал, какое это произведет впечатление: многие и в стране, и за границей решат, что Советский Союз войну проиграл.

Тем не менее Сталин приказал Жукову:

– Все же набросайте план отхода войск фронта за Москву, но только, чтобы, кроме вас, Булганина и Соколовского, никто не знал о таком плане, иначе могут понять, что за Москву можно и не драться. Через пару дней привезите разработанный план.

Заместитель главы правительства Николай Александрович Булганин был у Жукова членом военного совета фронта, генерал-лейтенант Василий Данилович Соколовский – начальником штаба. Составленный ими план Сталин утвердил без поправок.

Непоколебимая уверенность Жукова в том, что столицу удастся отстоять, удержала Сталина. Выяснилось, что бежать нужды не было. Можно и нужно, выполняя свой долг, сражаться за город.

Но вот что интересно. Сталин, который не любил давать никакой информации, в постановлении о введении осадного положения вдруг прямо называет имена тех, кто обороняет Москву… В тот же день Сталин позвонил ответственному редактору «Красной звезды» и распорядился опубликовать портрет Жукова.

– На какой полосе? – спросил Ортенберг.

– На второй, – ответил Сталин и повесил трубку.

Фотокорреспондент немедленно отправился в Перхушково, где находился штаб Западного фронта. Через час позвонил: Жуков отказывается фотографироваться. Ортенберг соединился с командующим фронтом:

– Георгий Константинович, нам срочно нужен твой портрет для завтрашнего номера газеты.

– Какой там еще портрет? – резко ответил Жуков. – Видишь, что делается?

Узнав, что это указание Верховного, согласился.

Редактор «Красной звезды» считал, что Сталин хотел показать москвичам: столицу обороняет человек, на которого они могут положиться.

Жуков потом объяснил Ортенбергу:

– Наивный ты человек. Не по тем причинам он велел тебе напечатать мой портрет. Он не верил, что удастся отстоять Москву, точнее не особенно верил. Он все время звонил и спрашивал меня: удержим ли Москву? Вот и решил, что в случае потери столицы будет на кого свалить вину…

Если бы немцы все-таки вошли в столицу, жизнь Георгия Константиновича висела бы на волоске. Вождь заранее решил, что за потерю столицы ответит Жуков, как генерал Павлов жизнью ответил за сдачу Минска.

«Отец целыми днями где-то пропадал, – рассказывает Ирина Млечина, – помимо театра, он просиживал часами в военкомате, подавая заявление за заявлением о том, чтобы его взяли в московское ополчение. У него была аневризма сердечной аорты, и ему отказывали. Он шел куда-то выше. Наконец, где-то наверху ему объяснили примерно следующее: вы руководите театром. Есть твердое распоряжение товарища Сталина о том, что театры в Москве должны работать несмотря ни на что. Кажется, папа все же нашел военкома, который отдал распоряжение включить его в какое-то подразделение народного ополчения, которое формировалось в Москве и уже частично было на позициях».

«Почти весь мужской состав театра вступил в состав 7-й (Краснопресненской) дивизии Московского ополчения, в том числе, разумеется, и я, – вспоминал Владимир Млечин. – Через три дня, когда я уже сдал дела, меня вызвал ночью секретарь МГК Константин Федорович Калашников, вычеркнул из списка ополченцев основных актеров, на которых держался репертуар, вычеркнул и меня, предложив вернуться в театр и организовать его работу в условиях войны».

Зачем он стремился в ополчение?

Даже вопроса такого не возникало. Нужно сражаться. Не за Сталина, не за советский строй, не за колхозы. За них умирать не хотели… Это была война за свой дом, за свою семью, за свою страну.

К тому времени уже очень многое стало понятным.

Владимир Млечин:

«Один день в ноябре 1937 года переломил всю мою жизнь. Вечером вместе с женой приехал к близкому товарищу, заведовавшему отделом в «влажнеющем» учреждении. А буквально через пять минут пришел гость в петличках вместе с дворником, начался обыск – до утра. Хозяина увезли вместе со стенограммами съездов партии, а нас отпустили домой.

Повторяю, это был близкий товарищ, а утром я уже был в МК партии с покаянным заявлением: вот, мол, прозевал «врага народа», казните, милуйте – семенную ссуду проел. Когда я пришел с повинной, там уже был донос: Млечин скрывает связи с разоблаченным врагом народа…