Обо всем этом я думала, качаясь в скором поезде «Днепропетровск–Москва», чтобы забить в себе тревогу по поводу поездки, задания по командировке и первой встречи со столицей. Тем более что жить мне предстояло не в гостинице, а у родственников своей сотрудницы. Неудобно это как-то все было, тревожно.

Давшие кров люди жили внутри Садового кольца, где-то на Большой Полянке вблизи метро «Полянка»... Помню, что добираться к ним из центра, и от них в центр — было удобно.

Встретили меня хорошо, радушно, внимательно. Семья состояла из трех поколений женщин: бабушки, мамы и дочки. Дочь была лишь несколькими годами младше меня, но незамужняя; бабушка приветливая и мягкая; а мама молчаливая и угрюмая. Почти с первой минуты, когда все собрались дома, мы разговорились и оказалось, что тут тоже кипят страсти по «Альтисту Данилову». Москва очарована им, люди записывались в очередь за журналами. И дочь очень удивилась тому, что я, живя где-то в Днепропетровске, эту новинку уже прочитала. Она тут же зауважала меня, правда, с изрядной долей высокомерного удивления. Но мнения наши совпали, и ее гордыня заткнулась.

Последствия были такие: девушка вынула из сумочки два билета на спектакль в Малый театр и пригласила меня по-быстрому собираться. Я удивилась чуду — как могут просто так лежать в сумочке билеты в театр?!

— Нам на работе профсоюз раздает их бесплатно. Вот я, зная о твоем приезде, и взяла два — на всякий случай.

Мне неудобно было спрашивать, как бы повернулось дело, если бы я не приехала, но она поняла мой неозвученный вопрос и добавила:

— Если бы ты не приехала, то я бы взяла с собой маму.

Я поблагодарила ее, и мы побежали. Так в первый же московский вечер я попала что называется с корабля на бал. Оно и лучше, мне некогда было раздумывать о туалетах, и все обошлось прекрасно.

Названия спектакля не помню, хоть смотрела его с интересом — еще бы, ведь первый раз в столичном театре, таком прославленном. Но зато помню, что в нем играл Михаил Царев, тогдашний директор Малого театра, один из великих стариков советской сцены, и Виктория Лепко, девица из «Кабачок 13 стульев». Посматривала я и на сам зал театра — такой красоты раньше не видела.

Назавтра я быстро справилась с делами по работе и пошла смотреть Москву и Красную площадь, твердо зная наперед, что туда ведет улица Горького. Значит, надо на нее выйти.

Годам к тридцати, когда мне пришлось много путешествовать самой, без сопровождающих, по городам страны, я обнаружила в себе то, что в народе называют «топографическим кретинизмом», свойственным исключительно женщинам. Что это такое? Это то, что при одинаковом уровне интеллекта и образования одни из нас легко ориентируются в незнакомом городе, а другие не могут без провожатых дойти до соседнего дома, — неумение ориентироваться по местности. Даже и не неумение, а какое-то нежелание углубляться в этот предмет, тупая лень озадачиваться им и напрягаться в отношении его. Вот пример: часто в разговорах я левое называю правым, а правое левым, хотя прекрасно знаю, где левая и правая сторона. Но я знаю это не автоматически, а только тогда, когда задумываюсь. Иначе говоря, определяться с направлением для меня стоит трудов, в этом вопросе у меня нет интуитивного восприятия, как допустим, при словах «назад» и «вперед». Это явление трудно объяснить, наверное, не зря оно названо «кретинизмом». Еще пример: я не люблю смотреть карты и схемы городов. Хотя, если приходится, легко в них разбираюсь. И наконец самое характерное — я вечно боюсь затеряться, поэтому отхожу от места, где остановилась, только на видимые расстояния, а если и решаюсь пройти дальше, то сто раз спрашиваю у прохожих дорогу.

Так и тут. Я вышла из метро на улицу Горького, теперь это Тверская, спросила у прохожих, куда идти, чтобы попасть на Красную площадь, и пошла, помню, по левой стороне.

Все в Москве мне нравилось: и люди, и улицы, и дома, и то, что при широких проезжих частях не слышен шум транспорта, — он просто отлетает куда-то ввысь, а до людей доносится только тихий-тихий шорох. Даже нравился воздух, пахнущий стариной, значительностью и избранностью. Я шла, счастливая от осознания, что вижу места, много раз описанные в книгах, что нахожусь в средоточии русской истории, нашей современной власти и центров влияния в науках и искусствах. Так бывает, когда прикасаешься к мечте, к чему-то лучшему в мире и понимаешь, что это вершина, за которой только высь осиянная. Невольная улыбка цвела на лице и ощущалась мной, но она не мешала, как и звезда наша над головой, животворная.

Понимая, как редки такие минуты, я ловила и смаковала собственное упоение, жалея только о том, что нахожусь тут сама, что нет со мной мужа и отца-мамы, которым я всегда хотела бы отдать свое лучшее, свое последнее. А пусть бы и они почувствовали это чистое счастье, ведь по приезде я не смогу передать им свое нынешнее состояние, никакими стараниями не смогу навеять это дивное ощущение бытия! Но уже одно то, что, находясь тут, я думала о них, родных-дорогих, что перед моими глазами стояли их святые лица, вплетало их сюда, соединяло с этим миром, бесконечно прекрасным и нравящимся мне, с которым хотелось не расставаться.

Далеко впереди почудилось что-то знакомое, и я встрепенулась, подумав, что вижу земляка. Сколько ни ездила по чужим краям, ни разу не было такого, чтобы не встретила кого-то из Днепропетровска. Чудеса таких встреч сопровождали меня и повсеместно повторялись. Это бывало в столь неожиданных местах, что порой даже походило на мистику.

Плотная толпа, движущаяся навстречу, не позволяла четко видеть перспективу, хоть я после знакомого промелька и мотала головой, выискивая просветы в ней, ловя детали. Сначала ускорила шаги, а потом ругнулась на себя и, наоборот, замедлила движение, ибо только так встреча с промелькнувшим знакомым могла произойти при наименьшей относительной скорости, когда удобнее все рассмотреть.

Фигура, сближения с которой я ждала, вынырнула внезапно, узнаваемая сначала по плечам и посадке головы, по прическе и походке — плавной, словно плывущей. А потом и по чертам лица, конечно. Это оказалась Юлия Борисова. Все в ней было знакомым до мелочей, хоть подходи и здоровайся запросто, как с подругой или соседкой. Одно оказалось неожиданным и сдерживало первый порыв мчаться навстречу, ибо веяло от него отрезвляюще чужим, отгоняющим иллюзию близкого знакомства — высокий рост. Возможно, это было и преувеличенное впечатление, подчеркнутое черными брюками с узкими штанинами, и высокими каблуками тоже… Но оно создавало равновесие между двумя крайностями: знанием человека и полным неведением о нем — и устанавливало дистанцию, требующую соблюдать норму поведения.

Она шла, немного покачиваясь в талии, как будто там был шарнир, в котором статика торса превращалась в динамику нижней части тела, отчего все оно напрягалось и дрожало, как паруса под ветром.

Гордо вскинутая голова, устремленный вперед и ввысь взгляд… Так ходить умеют не многие. Я, например, то и дело посматриваю под ноги, чтобы не споткнуться, не ступить в выбоину и не упасть, ломая кости. А она нет, не боялась. Так свободно шла! И это выглядело красиво. Душа тихонько запела — вот как близко все то, что на самом деле до умопомрачения далеко!

Я дошла до конца улицы, уперлась в ограниченный простор, организованный так, что он казался перпендикулярным ей, ища глазами главную площадь страны. Но… ее вроде бы не было. Подземный переход, куда я решила спуститься после долгих раздумий, надеясь, что не потеряюсь, вывел на противоположную сторону того, что находилось дальше по изначальному ходу моего движения. Что это было? Какой-то островок… Неужели это и есть Красная площадь? Я оглянулась и снова увидела вокруг море движения и нечто такое широкое, что его и улицей назвать было нельзя; но и не площадь это была, потому что я не видела ни Кремля, ни собора Василия Блаженного, ни Мавзолея Ленина. Это было как поле качающейся ржи, только верхушками стеблей были не колоски с хлебным зерном, а автомобили с лихими пассажирами.