В господском доме я бывал нечасто, только по надобности. Новостями не интересовался. Ну убьют где-нибудь герцога или министра, и что мне с того? Неужто от этого листья раньше срока пожелтеют да упадут? Не бывает такого! Они лишь один закон знают – природный, исконный, и ничто другое им не указ. Как придет осень, так и настанет их черед.

И с людьми мало виделся. Слуги и работники надо мной, знаю, подсмеивались. Зевакой называли. Прозвище это я получил так. Выехал однажды по привычному своему обыкновению, а была как раз осень. Небо хмурое, свинцовое… В таком тусклом свете древесное изобилие – золотое, лиловое, багряное – только богаче становится. Я с коня слез и встал, голову задрав. Листья кружатся, порхают – а мне так радостно, что смеяться хочется. Вдруг тучки как-то раздвинулись, и весь небосвод сделался светло-зеленый, словно волны на море. Я и разинул рот. И, как на грех, мимо повар на телеге катил. Я его и не приметил, а он меня – еще как. Наверное, сразу поспешил воротиться-то, шельма. Язык же у него мелет будь здоров! Всем растрепал, что объездчик Франц, дескать, стоит на холме дурак дураком, и в небо пялится… С того дня и стал я Зевакой.

Жалоб на меня не было, потому как обижать я никого не обижал, а обязанности свои исполнял исправно. Всякие же толки меня не огорчали.

Вот так и жил я – не тужил.

Но началась война. Барон сам прискакал, всех слуг поднял: отправитесь, мол, со мной. Одного меня позабыл. Бегал везде, сигарки курил – нервный, меловой весь. Я уж вопросов задавать не осмеливался – сидел на скамеечке да глядел, как гнедого моего в телегу впрягают.

И вдруг вижу – шагает барон прямо ко мне. Я, что греха таить, струхнул: неужели и меня заберут? Сижу, дрожу.

Он подошел и говорит:

– Это тебя ведь Зевакой зовут, так?

– Так, ваша светлость, – отвечаю. – Батюшка с матушкой меня, правда, Францем нарекли, но коли людям меня по-иному звать приятнее, то я не против.

– Ладно-ладно, уймись, пустослов. Слушай меня. Надобно мне кого-нибудь на усадьбе оставить. Прочий люд в армии сгодится, а вот из тебя солдат никакой. Сердчишко у тебя, как мне сказали, неважно работает. Да и вообще, зеваке что в атаке, что в карауле грош цена. Чуть зазевается – тут ему и пуля в лоб!

– Это, ваша светлость, вам виднее.

– Верно говоришь. Так вот. Я все добро, какое возможно, с собой беру. Будешь сторожить что осталось и за домом приглядывать. От отряда тебе, разумеется, не отбиться, но с парой мародеров управишься как-нибудь.

– Как вам угодно, ваша светлость.

– Зевака, если узнаю, что ты хищничал тут, – найду и шкуру спущу.

– Да вы что, как же можно! – говорю. – Мне много ли надо? Была бы крыша над головой да кусок хлеба, а там проживу с Божьей помощью!

Вижу, мнется он. Не верит? Но нет, заговорил наконец:

– Есть для тебя и еще одно поручение, весьма деликатного свойства. – Прервался, под ноги себе зачем-то посмотрел и продолжает: – Тебе, братец, приводилось когда с детьми обращаться?

– Да-с, братишек-сестренок нянчил. Но было это давно.

– Как давно?

– Годков двадцать будет.

С сомнением на меня глядит. А я знай молчу, хоть и любопытно мне до ужаса.

Вздохнул:

– Ладно, деваться-то некуда. Девочка одна есть, и очень я хочу, чтобы ты о ней позаботился.

Я оторопел немного, конечно. Какая такая девочка, думаю. Но сам – ни слова.

– Что молчишь? Можешь ты ее для меня уберечь?

И что мне отвечать, скажите на милость? Крепко я задумался. Положим, с ребенком хлопот не оберешься – так. Но ведь веселее будет с маленькой-то. Пусть дружков у меня и не водилось, ну да не такой уж я был и нелюдим. Все лучше, когда человечек под боком.

И представил я еще, как буду ей показывать красоту эту, какую и не замечает никто… И как гуляем мы по этим просторам… Так мне стало от этой фантазии хорошо, что я и сказал:

– Не извольте беспокоиться, ваша светлость. Уберегу девчурку, любой ценой уберегу.

Барон кивнул. Но чуял я, что нелегко у него на сердце.

– Верю. И упаси тебя Бог, чтобы эта моя вера напрасной оказалась. Я бы с тобой бабу какую оставил, но троих приметить легче, чем двоих.

Тут вдруг за грудки меня берет, прямо в глаза смотрит – страшно становится. И скоро так шепчет:

– Не смей и думать о том, чтобы ее хоть на минуту покинуть! Всюду вместе, всюду! Одной – никаких игр, никаких гуляний! Дальше пруда – ни на шаг, слышишь?

Отпустил меня и продолжает уже спокойнее:

– Пропитания вам должно хватить. Она не привередливая: будет есть что дашь. Захочется мяса – ставь капканы. Ружье у тебя будет, но не для дичи, сам понимаешь. Живите во флигеле. Если до холодов не вернусь, начинай топить – но аккуратно, лучше по ночам. Вздумается ей в доме поиграть – можете заходить.

И дальше в том же роде. Я слушаю, слушаю, да и ляпну:

– А где же девочка-то?

Он улыбнулся:

– Как приедет, не обознаешься. Жди. А пока пойдем, я тебе покажу, что да как.

Пошли – да все быстро, впопыхах… Еле успеваю запоминать, о чем мне толкуют. И думается мне: «Эх, вот тебе и красоты… Лето только начинается, а нам здесь пропадать…»

А кругом неразбериха какая, господи! Барон был человек военный, но народ в прислуге все больше непонятливый, ленивый попадался. Все вверх дном, а проку с этого мало.

Но наконец кутерьма улеглась, все расселись по повозкам и уехали. Один барон медлил. Рысак под ним рвется, к своим хочет. А барон его удерживает, на меня смотрит – странно как-то, не по-господски. Лицо у него еще белей стало. Наконец поднял руку и кулаком мне потряс – знаю точно, что не грозил… Приложил коня плеткой, ускакал.

А я и рад. Задышалось сразу привольно. Окрест такая тишина разлилась… вот знаете, бывает в летние дни час, когда и солнце, казалось бы, полыхает, а не жарко совсем. Облака плывут пухлые, и ветер особый, нежный. Тихо… Каждое деревце охота обнять, приласкать – ну да там их целая аллея была, разве управиться? Чудилось, будто они разговоры ведут потаенные, и страсть как хотелось узнать, о чем…

Слышу – скрип: прямо по аллее телега катит. Прежде там господа в экипажах ездили, а сейчас – крестьянин какой-то. Он, чуть не доехал, орет:

– Эй, жердь! Принимай дите!

Я нехотя со скамеечки поднялся, подошел к телеге.

Жалко, малевать я не мастер, а то бы и вы увидели мою красавицу. Годков ей было семь-восемь, не больше. Платьишко простое, но доброе: верно, не крестьянская дочь она была, а самая что ни на есть баринова. Личико круглое, глазенки огромные. Зеленые, как бутылочное стекло… Носик маленький, мягкий, ну просто еле сдерживаешься, чтобы не ущипнуть. Ну вот не кукла, совсем не кукла, а всамделишный котенок – и зевает АККУРАТНО, и ушки у ней остренькие. Но бледная. Я понял, что света солнечного она не много видела. Взаперти жила или болела?

– Ну, – говорю, – привет! Будем с тобой жить. Как зовут-то тебя?

И вот что удивительно, никакого испуга в ней не было! Улыбается хитренько, молчит, но ясно, что не от робости, а из шалости.

– Не беда, выясним мы имя твое и прозвание. А меня Францем величать.

Крестьянин тянуть не стал, пожитки ее сгрузил и тотчас уехал. И остались мы одни – она да я, будто и не было здесь ввек никого.

Поставил ее на землю. Стоим, таращимся друг на друга, точно и не люди мы вовсе, а звери диковинные. И вдруг она пальчиком показывает на аллею и кричит: «Смотри, Белянчик побежал!» Звонкий, чистый у ней был голосок.

Поглядел я туда. Тополя шелестят, и небо синее над ними, а в конце аллеи холм желтеет, как слиток золота. И ни души.

– Какой еще Белянчик? Заюшка, что ли? Беляков тут нет – только серенькие, да и тех редко усмотришь.

Плутовато так на меня глядит и говорит:

– Может, и заюшка.

Баловница какая, играть со мной затеяла! Я голову не стал ломать – улыбнулся да повел ее во флигель. И началось наше с ней одинокое житье.

Лорой ее звали, Лорхен. Кроме имени, ничего о себе сообщать не пожелала, а я не таковский человек, чтобы расспрашивать.