В Кенигсберге заказали новую карету. Ждать пришлось почти две недели, но задержаться на этот срок в Мединтильтасе было лучше, чем торчать где-нибудь в глуши на постоялом дворе, если у старой сломается ступица. Ехать предстояло по расхлябанному дождями тракту, а если не менять по дороге лошадей, то и по первому снегу. Тем более что Войцех решил по пути завернуть в Дрезден, повидаться с родителями Кернера, дважды присылавшими теплые приглашения другу покойного сына.
До Дрездена Шемет добрался только к Рождеству. Дороги, разбитые тысячами солдатских ног и конских копыт, развезло осенними ливнями, а первый декабрьских мороз сковал грязь, застывшую черными волнами под тонкой коркой льда, хрустевшего в колеях. Войцех, завернувшийся в рысью шубу, окоченевшими пальцами пытался держать книгу, но от мерной дорожной тряски клонило в сон, и виделась ему другая, давняя дорога, полная тьмы и боли. Йенс Миллер, бледный долговязый юноша, племянник управляющего, взятый Войцехом в камердинеры за безукоризненное знание этикета и невозмутимый нрав, дорожную скуку скрасить не умел, и дни тянулись в унылом сером молчании.
Рождественская ель горела в полумраке гостиной поминальными свечами. Дом опустел, притих и погрузился в тихий сумрак скорби. Теодор незримо присутствовал тут, уснув навеки, и обитатели дома ступали мягко и говорили вполголоса, чтобы не тревожить дорогой призрак.
На висках герра Кристиана прибавилось седины, высокий лоб фрау Минны пересекла горестная морщина, а при взгляде на Эмму Кернер у Войцеха сжалось сердце -- девушка исхудала и побледнела, и только черные ее глаза горели лихорадочным огнем. После праздничного ужина в семейном кругу они остались вдвоем, и Шемету пришлось повторить историю трижды -- Эмма шевелила губами, повторяя за ним каждое слово, и взгляд ее блуждал по комнате, словно она была там, в лесу под Розенхагеном, и пуля, сразившая ее брата, летела ей прямо в сердце.
-- Хотите увидеть его портрет, господин граф? -- спросила Эмма, когда Войцех, совершенно опустошенный, умолк. -- Я закончила его неделю назад, хотела подарить маме на Рождество, но не решилась. Она беспокоится за меня, говорит, что мне нужно думать о живых. А как, как мне не думать о нем? У меня не было никого ближе.
Она не заплакала, но болезненный блеск ярче вспыхнул в прекрасных темных глазах, и тонкая рука до боли сжала запястье Войцеха.
На портрете Теодор был еще моложе, чем помнилось Войцеху, и в синем прусском, а не в черном лютцовском мундире. Огромные глаза на бледном юношеском лице смотрели спокойно и печально. Мертвый поэт как будто знал что-то, недоступное живым, и пытался рассказать об этом, глядя с портрета.
-- Он сейчас на небесах, с ангелами, -- убежденно шепнула Эмма, -- а я... Разве он узнает меня в седой старухе через много лет? Или в жизни вечной мы снова возвращаемся в лучшие годы нашей юности?
-- У души нет возраста, Эмма, -- покачал головой Войцех.
Ему было нестерпимо стыдно лгать, но лишить девушку призрачной надежды на встречу с братом он не мог.
-- А помните того странного юношу? -- неожиданно спросила Эмма. -- Он ведь предсказал смерть Теодора. Темный ангел... Вы похожи на него. Но я, кажется, уже говорила вам об этом.
-- Пустые слова, -- пожал плечами Войцех, -- не придавайте им значения. Ваш брат хотел, чтобы вы были счастливы, Эмма. Живите так, словно он смотрит на вас с небес и радуется за вас.
-- Я попробую, -- пообещала девушка, но уверенности в голосе ее не было.
Повисло тягучее, темное молчание, и только свечи, догорая, мерцали, отражаясь в черных оконных стеклах.
-- А хотите, я вас тоже нарисую? -- неожиданно спросила Эмма. -- Это не займет много времени. Вы можете задержаться у нас на неделю?
-- Если ваши родители не будут против, -- Войцех подавил вздох. Этот дом напоминал ему склеп. -- Но лучше я переберусь в гостиницу, а к вам буду приходить по утрам, позировать.
-- Вам тяжело вспоминать о нем, -- грустно заметила девушка, -- ну что же, я понимаю. Живым -- жить, а мне только и остается, что память.
-- Когда-нибудь, -- ответил Войцех, -- я взгляну на нарисованный вами портрет и скажу себе: "И я был молод". Мы уходим, но остаемся в памяти и на портретах. Я приду завтра. В черном мундире. Пусть все будет, как в тот день.
В гостиницу Шемет так и не переехал. Герр Кристиан попросил его помочь с подготовкой стихов Теодора к изданию, и вечера Войцех просиживал в уютном кабинете, разбирая торопливый неровный почерк, вчитываясь в горячие, смелые слова, заново перебирая в памяти проведенные с другом дни. За окнами то бушевала метель, то морозным серебром сияли звезды, а Войцех осторожно переворачивал залитые кровью страницы тетради и рассказывал убитому горем отцу о последних месяцах жизни сына, теперь принадлежащего не только семье, но всей Германии.
По утрам он спускался в большую гостиную, и плюшевые шторы поднимались, впуская белесый зимний свет. Эмма рисовала сосредоточенно, молча, ее тонкая рука уверенно держала кисть, и через две недели Войцеху было позволено взглянуть на результаты ее трудов.
Сходство с Теодором, подчеркнутое художницей, несомненно, бросалось в глаза. Тот же поворот головы, та же строгая поза, тонкие черты аристократического одухотворенного лица, сурово сжатые губы в обрамлении тонких усов. Но в сияющей голубизне глаз читался не вопрос -- ответ. Юноша на портрете знал нечто, до поры неизвестное самому Войцеху. И Шемет вовсе не горел желанием это узнать.
-- Прекрасный портрет, -- улыбнулся Войцех, целуя руку, все еще перепачканную пастелью, -- я непременно повешу его на самом почетном месте и буду гордиться честью, которую вы мне оказали, нарисовав его.
-- Сейчас он похож на зеркало, -- возразила Эмма, -- но не настанет ли время, когда вам не захочется его видеть каждый день? Ничто не вечно, Войцех, а красота -- менее всего. Холодные ветры укрывают снегами золото кудрей, синева взгляда гаснет в сумерках старости. Если бы я была настоящей художницей, я сказала бы вам, что этот портрет -- ваш шанс попасть в вечность. Но теперь с меня довольно и того, что он вам нравится.
-- Кто может знать, что ждет в грядущем? -- пожал плечами Шемет. -- Но я попробую брать пример с этого портрета и не стареть. Хотите, лет через пятьдесят я привезу его вам, и мы проверим, удалось ли мне сдержать слово?
Но Эмма на улыбку не ответила.
-- Прощайте, Войцех, -- из ее груди вырвался тихий вздох, -- и, вспоминайте обо мне, глядя на этот портрет.
Танцующий конгресс
В дороге их застигла метель, и Войцех с беспокойством поглядывал на часы, уже и не чая добраться в Вену до полуночи. Йенс дремал, забившись в угол кареты, под рысьей шубой, а у Войцеха, облаченного в роскошный светло-серый каррик на тонкой подкладке, зуб на зуб не попадал от всепроникающего ночного холода. Но Юргису, нещадно нахлестывающему лошадей, на козлах приходилось много хуже, и Войцех корил себя за то, что не остановился в придорожном трактире переждать ненастье.
Карета остановилась, свет масляного фонаря больно резанул по глазам.
-- Предъявите подорожную, -- потребовал хриплый бас, и Войцех принялся рыться озябшими пальцами в дорожном бюваре, проклиная себя за непредусмотрительность.
-- Граф Шемет прибыл по личному приглашению князя Радзивилла, -- знакомый голос не утратил привычной жизнерадостности даже в мерзкую погоду, -- вот пропуск.
-- Вилли! -- Войцех выскочил из кареты, сияя довольной улыбкой. -- Я уж и не надеялся. На три дня против обещанного задержался, неужто ты ждал?
-- Как не ждать? -- рассмеялся Вилли. -- В Вене сейчас подвалы и чердаки забиты вельможными постояльцами, маркизы по три в одной постели спят. Отец велел тебя тотчас к нам везти, у него ума хватило еще в апреле особняк снять, когда слухи о конгрессе только пошли. В гостинице сейчас мышь не поселится, а у тебя прислуга своя. Я уж третий день в трактире заседаю, у хозяина сливовица к концу подходит. Но тебе оставил, хороша, слов нет.
