В Париже меж тем творилось что-то уму Войцеха непостижимое. Стремясь завоевать расположение французов, царь Александр не только пощадил город, но выказывал вчерашним противникам свое благоволение. Уже на второй день в театрах снова шли спектакли, Национальный Банк возобновил платежи (чем не преминул воспользоваться Шемет), "Демуазельки" в шелковых платьях нежно взирали на разъезжающих по городу на мохнатых лошадках казаков, уверенных, что перед их мужественностью не устояли знатнейшие дамы Франции.

Французским офицерам, тайком пробиравшимся в Париж, чтобы навестить родных, царь обещал полную безопасность и посоветовал не скрываться. На улицах то и дело можно было видеть французский мундир. Зато прусские мундиры, хоть черные, хоть синие, в городе носить запретили, исключая офицеров, въезжающих по делам службы. Блюхером тут пугали детей, и пруссакам было велено носить в городе штатское, чтобы не смущать население.

Наполеон тем временем сидел в Фонтенбло, решительно отвергая саму возможность поражения. Он все еще надеялся на свой народ, на свою армию. Но ни народ, ни армия больше не надеялись на императора. Шестого апреля, под давлением своих маршалов, Наполеон подписал отречение, и в тот же день Сенат, прежде безропотно принимавший любые предложенные властителем Франции законы, провозгласил королем Людовика Восемнадцатого, терпеливо ожидавшего этого дня в Лондоне и пальцем не пошевельнувшего, чтобы вернуть себе трон.

-- За что дрались? -- сердито заявил фон Таузиг, оправляя новенький ментик. -- За Отечество? За свободу? Да французы вышли из этой войны победителями! Пруссия даже к границам 1792 года не вернулась, а они получили Савойю и Эльзас. И, разрази меня гром, если Конституцию они не получат прежде нас. Проклятые дипломаты с их проклятыми медовыми языками. Ты, Войцех, как знаешь, а с меня армии хватит. Меня звезды ждут.

-- С меня тоже, -- согласился Войцех, -- но я в Париже останусь, пока Каролина в трауре. Через год на свадьбу приезжай, поглядишь на меня без усов.

-- Красавица она, -- улыбнулся Дитрих, представленный пани Жолкевской на ужине у Витольда, -- умна, манеры царственные. Но усы все равно сбривай, уговор есть уговор.

-- Перед свадьбой сбрею, -- вздохнул Войцех, -- плохая примета -- раньше времени уговоры исполнять. Пойдем, поглядим, готова ли Клерхен. Нас уже ждут.

В ожидании перехода на кантонир-квартиры в Северном департаменте Франции, добровольцы отдохнули от дорожных тягот, привели в более-менее приличный вид потрепанные мундиры, отъелись и отоспались. Генерал фон Бюлов, желая хоть немного искупить несправедливость по отношению к своим воинам, устраивал офицерское собрание в Булонском лесу, сняв для этого один из пустующих павильонов. Торжество обещал удостоить своим присутствием сам Блюхер с офицерами штаба, и Клерхен, верная своему слову, намеревалась пройти тур вальса с генералом Гнейзенау, не снимая мундира и звеня кавалерийскими шпорами.

За Гнейзенау, сдержавшим обещание, данное Войцеху, выстроилась очередь желающих на себе испытать, так ли уж суров нрав гусарского корнета. Но Клара, войдя во вкус, не отказала никому, и лихо прошлась с Шеметом в мазурке, сорвав восторженные аплодисменты товарищей. После чего исчезла и вернулась через полчаса, смущенная, счастливая, с букетом в руках и довольно подкручивающим ус Гансом Эрлихом за спиной.

-- Можете нас поздравлять, -- гордо заявил Эрлих, -- мы помолвлены. Свадьбу придется отложить, пока родители Клерхен не дадут согласия.

-- Это формальности, -- заверила его Клара, -- после того, что я "натворила" им деваться будет некуда. Хоть кому-то с рук сбыть.

-- Значит, я "кто-то"? -- обиженно спросил Ганс.

-- После свадьбы узнаем, -- рассмеялась Клара, -- а до тех пор веди себя прилично, не то передумаю.

-- Так точно, фройляйн корнет, -- щелкнул каблуками Ганс, -- есть вести себя прилично.

-- Вот, кажется, и все, -- грустно заметил Войцех, когда они вернулись на квартиру, которую занимали втроем -- он, Дитрих и Ганс, -- расстаемся. Не навсегда, конечно, но надолго ли? Кто знает?

-- Еще не сегодня, -- ответил Дитрих, -- время есть. Пока еще прошение об отставке подпишут. Но домой уже хочется. А тебе?

-- Не сегодня, -- улыбнулся Войцех, -- но я с вами на север не еду. Мою отставку фон Бюлов уже подписал. Вилли упросил.

-- Хорошо тебе, -- вздохнул Дитрих, -- свободен, как птица, влюблен и полон надежд.

Ночи горели пожарами, но темные тени под глазами Каролины не исчезали, а улыбка, когда они отрывались друг от друга, чтобы поговорить, была печальной. Через две недели Войцех уже не мог вынести все нарастающего груза вины.

-- Так нельзя, Линуся, -- сказал он, задумчиво перебирая смоляные кудри, -- так мы никогда не поженимся.

-- Ну и пусть, -- Каролина попыталась улыбнуться, но уверенности в голосе не было, -- тебе разве так плохо?

-- Плохо, -- честно ответил Войцех, -- стыдно. И тебе плохо, я же вижу. И ничего не могу с собой поделать, когда ты так близко. Я уеду, родная, и я вернусь. Год -- это не так уж долго. Мы оба сдержим слово, которое ты дала пану Сигизмунду, и начнем жизнь с чистого листа. Мединтильтас будет тебя ждать. Я позабочусь о том, чтобы тебе было там хорошо. А на зимний сезон будем ездить, куда захочешь, в Берлин, в Варшаву, в Вильно.

-- Сейчас я никуда не хочу, -- вздохнула Линуся, -- я не хочу, чтобы ты уезжал.

-- И я не хочу, -- Войцех поцеловал ее руку, -- но должен. Тебе и себе. Я не железный, Линуся, ну как не успею поберечь тебя? Как потом?

-- А ты хочешь? -- у Каролины загорелись глаза, и Войцех улыбнулся.

-- Очень. Но не сразу, ладно? Мы немножко подождем, пока первая радость не уляжется. Но я буду спокоен, если это случится раньше, чем мы этого захотим.

-- Люблю тебя, -- прошептала Линуся, -- ждать буду, ни на кого не посмотрю. Веришь?

-- Я не верю, -- ответил Войцех, -- я знаю.

Мазурек

Квартиру Витольд снимал в Латинском квартале, на втором этаже слегка обветшалого особняка, и маленькие окна гостиной выходили в заброшенный сад, черными ветвями расчертивший предзакатную глубокую синеву. Мебель у Мельчинского была своя, купленная еще с генеральского жалования, и Войцех немедленно узнал зеленый жаккард изящного дивана. Кресла перекочевали в Пасси, а это означало, что положение Линуси хуже, чем он себе представлял.

-- Надеюсь, ты не додумался предложить ей денег? -- поморщился Витольд, когда Войцех поделился с ним своими опасениями. -- Со мной она после такого предложения недели две не разговаривала. Правда, потом согласилась у себя часть моей мебели подержать. Я ее долго упрашивал сделать мне это одолжение. Горда, как сам дьявол. И пан Жолкевский таков был, потому и остался ни с чем, когда русские в Варшаву вошли. Имения конфисковали, и в Литве, и в Мазовии. Родовая его вотчина еще в 1772 году австрийцам отошла. Кое-что они увезти успели, да только всему конец приходит. Линуся не признается, но я думаю, она уж давно драгоценности заложила. Если не продала.

-- И что делать будем? -- вздохнул Войцех. -- Я надеялся, хоть от тебя она помощь примет.

-- Я и сам между небом и землей, -- Витольд отодвинул чашку и принялся набивать длинную трубку с вишневым чубуком, -- жалование закончилось, пенсия не началась. Да и неясно, кто и за что мне ее будет платить. Впрочем, с отречением Наполеона мои обязательства теряют силу. Но, по правде сказать, в армии Людовика Жирного я себя не вижу. В Америку, что ли, податься?

-- Успеешь еще, -- покачал головой Войцех, -- поглядим, как в Европе дела обернутся. И сестру для меня побереги. Уговори, упроси, убеди. Гордость она, Витольд, до первого спазма в голодном желудке. Впрочем, что я тебе рассказываю, ты на Березине был. Не хочу, чтобы Каролине пришлось узнать, как оно бывает, пусть голову высоко держит. Скажи, что пану Сигизмунду должен был, да ей признаться не решался.