Витольд расхохотался, чуть не опрокинув стоявшую перед ним чашку кофе.

-- Узнает ведь, у кого взял, после такого точно прибьет. Обоих.

-- Не узнает, -- подмигнул Войцех, -- я себе не враг. Ну, так что? Подождет тебя Америка?

-- Подождет, -- кивнул Витольд, -- она, Войтусь, всех нас ждет, коли Польшу коршуны меж собой поделят. Или ты уж совсем в пруссаки подался?

-- У меня не Польша, Витольд, -- возразил Шемет, -- даже не Литва -- Жемайтия. И я за своих людей в ответе. И Каролине там дело найдется. Границы меняются, народ остается на месте. Приезжай к нам, как все уляжется.

-- Не знаю, Войтусь, не знаю.

Мельчинский поднялся с места, прошелся из угла в угол, вернулся к столу, сел, уронив голову на руки.

-- Совет мне нужен, Войтусь. Пан Тадеуш мне еще после Тильзита говорил, что Наполеону до Польши дела нет. А до свободы и равенства -- тем более. Молод был, горяч, не послушал. Поеду к нему, повинюсь. Может, надоумит, как дальше быть.

-- Пан Тадеуш... -- протянул Войцех, затягиваясь дареной трубкой, -- погоди. Уж не о Костюшко ли говоришь? Вы знакомы?

-- Он с паном Жолкевским еще с Рацлавиц дружен был. И меня привечал. Я к нему все ехать не решался, неловко было. Теперь поеду.

-- Представь меня пану Тадеушу, -- попросил Войцех, -- век себе не прощу, если упущу такой случай.

В Бервиль, где Костюшко более десяти лет проживал в добровольном изгнании в доме своего друга, швейцарца Цельтнера, Войцех и Витольд так и не выбрались. От вездесущего Вилли Радзивилла стало известно, что старый бунтовщик, на которого весьма благоприятное впечатление произвела амнистия, объявленная русским царем мятежным полякам, написал Александру письмо, в котором изъявил готовность способствовать урегулированию дел в Польше, если стране будет дарована Конституция, а вернувшимся на родину польским крестьянам -- личная свобода. Царь пригласил Костюшко в Париж для личной беседы, и Войцех решился отложить отъезд до прибытия пана Тадеуша.

К середине апреля Париж расцвел каштанами и миндалем, наполнился свежими весенними запахами, теплым ветром, искрящимся весельем. Словно и не было долгой войны, словно не стреляли пушки всего пару недель назад. Ночи Войцех проводил в Пасси, вбирая в себя память о них взглядами, прикосновениями, шепотами и поцелуями, чтобы на целый год хватило вкуса и запаха, нежных слов и горячих объятий. Он рад был поводу задержаться, но твердо намеревался уехать, как только закончит дела.

Дни проводил с друзьями, прогуливаясь по Булонскому лесу, за чашкой кофе или бокалом вина в открытых кафе, вечера -- в Опере или Пале-Ройаль. От приглашений на балы и ужины, адресованные графу Шемету, Войцех последовательно отказывался, светская жизнь, хотя и не окончательно утратила для него свою привлекательность, откладывалась на потом.

Изысканно одетая парижская публика у "Прокопа" с некоторым недоумением наблюдала разношерстную компанию. Мельчинский, по недостатку средств облаченный в парадный генеральский мундир, Вилли, сияющий золотыми прусскими эполетами, Клерхен, в светлом летнем пальто и модном капоре, подозрительно напоминающем уланскую шапку, на стриженой головке, Войцех и Дитрих в дурно сидящих сюртуках из магазина готового платья.

-- В Альтенбурге не хуже шьют, -- патриотически заявил Дитрих, -- я лучше в Тюрингии деньги тратить буду.

-- Что ты называешь "не хуже"? -- возмутился Войцех. -- Вот эти смирительные рубашки, в которых ни повернуться, ни чихнуть? Я дома кунтуш носить буду. Красиво и удобно.

-- Тулуп, -- язвительно заметила Клара, наслышанная о русской зиме двенадцатого года, -- в нем не соскучишься.

-- Да ладно вам, -- примирительно улыбнулся Эрлих, -- не мундиром солдат славен, а честью мундира.

Клерхен едва заметно поджала губы. Ганс выхлопотал у начальства поручение в Париж по какому-то пустячному делу и за столом сидел в черном. О невесте он, то ли по недомыслию, то ли, наоборот, по тонкому расчету не позаботился, и девушке пришлось переодеваться в штатское.

-- Щербинку на столешнице видите? -- Витольд решил перевести тему, во избежание семейной сцены между господами корнетами. -- Это Марат рукояткой пистолета отбил. Он тут с Робеспьером и Дантоном любил сиживать, пока они между собой не пересобачились.

-- Вольтер и Дидро тоже любили, -- кивнул Вилли, -- да только Бонапарт их всех переплюнул. Треуголкой за обед расплатился, еще в юности. Теперь вон в витрине лежит, можете полюбоваться.

-- Стану я его треуголкой любоваться, -- фыркнул Витольд, залпом опрокидывая рюмку коньяку, -- Францию опозорил, Польшу предал, свободу растоптал. Тоже мне, пример выискался.

-- А кто пример? -- заинтересованно спросил Дитрих.

-- Есть такой, -- Войцех вдруг задумался и резко обернулся к Витольду, -- надо бы слова поменять.

-- Ты о чем? -- недоуменно спросил Витольд.

-- Jeszcze Polska nie zgin??a, Kiedy my ?yjemy, -- напел Войцех тихо, -- вот Бонапарте там явно лишний.

-- Чудесная мелодия, -- заметил Дитрих, -- о чем это?

-- Еще Польша не погибла, пока мы живем, -- перевел на французский Витольд, -- все, что взято вражьей силой, саблями вернем.

-- Это о нас, -- усмехнулся Вилли, -- мы и есть вражья сила.

-- Не мы! -- Клерхен сверкнула глазами. -- Не я и не ты. Как можно воевать за свою свободу, попирая чужую? Войцех, Витольд, давайте вместе споем. Давайте выпьем за Польшу, великую, равную, свободную. Назло тиранам!

И юные голоса подхватили "Мазурек", здесь, в самом центре Парижа, в кафе, где в жарких спорах и пламенных речах ковались надежды Европы на свободу, равенство и братство, попранные, но не забытые.

-- Вислу перейдем и Варту, чтоб поляками нам быть, дал пример нам... -- Витольд споткнулся на слове, поглядел на улыбнувшегося Войцеха.

-- Дал пример нам пан Тадеуш, -- Войцех не дал сбиться ритму, -- мы сумеем победить.

-- Марш, марш, Домбровский! -- подхватили припев друзья.

Публика в кафе зашумела, кто-то в спешке подзывал официанта, чтобы расплатиться и скрыться от греха подальше, кто-то притопывал ногой в такт, кто-то неодобрительно хмурился.

Со стороны Рю де ля Комеди показалась троица казаков, окруженных цветником ветреных демуазелек в ярких шляпках. Заслышав песню, они стряхнули с себя назойливых девиц и, на бегу обнажая сабли, кинулись к веранде кафе.

-- Маааалчаааать! -- заорал чернобородый казак в папахе с красным верхом. -- Ляхи недобитые! Бей их, ребята!

Дальнейшие события развивались одновременно и с быстротой молнии.

Войцех вскочил с места, опрокинув столик, и бросился к казаку. Сабли на боку не обнаружилось, и Шемет, зарычав и оскалив зубы, скрюченными пальцами вцепился в горло давнему врагу.

Клара, в обрызганном коньяком пальто, повисла на плечах Войцеха, Мельчинский, обнажив шпагу, теснил приятелей бородача. Ганс, Вилли и Дитрих пытались разнять дерущихся.

Швейцар засвистел, и из переулка показался патруль Национальной гвардии, тут же окруживший место происшествия.

-- Шемет! Шемет! -- на пределе легких заорала Клерхен. -- Вернись! Вернись, кому говорю!

Войцех пошатнулся и выпустил уже начинающего синеть казака. На лбу выступила испарина, язык заплетался.

-- Это он! Витольд! Это он!

Мельчинский немедля сообразил, кого имеет в виду Шемет. Он обернулся к стражам порядка и спокойным голосом потребовал:

-- Арестуйте этого человека, господа. Я, генерал Мельчинский, заявляю, что он разбойник и дезертир, и моя сестра, на чью жизнь он покушался, может это подтвердить.

-- А офицеры Гродненского гусарского полка могут подтвердить, что этот человек предательски убил одного из них, будучи в рядах русской армии в битве под Полоцком, -- добавил уже начавший приходить в себя Войцех.

-- Мусью женераль, -- на ломаном французском залепетал казак, -- это недоразумение, их благородие обознамшись.