Траур

Решение оставить Йорика в эскадроне оказалось верным. Фиакр высадил Войцеха на полутемной улочке, куда солнце заглядывало разве что в полдень, да и то по неприятной обязанности. Высокие трехэтажные дома теснились по обеим сторонам, в узких окошках уже кое-где горели желтоватые огоньки свечей. Коновязь при доме имелась, но оставить коня без присмотра в этом квартале означало сделать кому-нибудь царский подарок.

Шемет отпустил фиакр и поднялся по узкой темной лестнице на второй этаж. Дверь открыла горничная, в темном платье и белой наколке, чуть не взвизгнула от удивления, разглядев гостя, но тут же взяла себя в руки и на правильном французском спросила:

-- Чем могу служить, мсье?

Польский акцент у Маришки, правда, остался. Как и рассыпавшиеся по хорошенькому носику веснушки и любопытный огонек в зеленых глазах. Трудно было поверить, что эту девушку он впервые увидел сжавшейся в комочек у ног держащей пистолет Каролины, так изменила ее наколка и полтора года парижской жизни.

-- Передайте мадам Жолкевской, что ее хочет видеть лейтенант Шемет, -- ответил Войцех, вручая Маришке кивер и шинель.

Титулом в тесной прихожей с полинявшими обоями пользоваться не хотелось.

Гостиная, в которую мигом вернувшаяся Маришка провела Войцеха, свидетельствовала о скромном достатке обитательницы, но все же, не о крайней бедности. Добротная мебель, отполированная воском, обитые зеленым жаккардом кресла, уютный ковер на недавно выкрашенном полу, со вкусом подобранные мелочи -- у Войцеха, приготовившегося к худшему, чуть не вырвался вздох облегчения.

Каролина вышла к нему из спальни, в безупречно сидящем черном платье и в накинутой на гладко зачесанные -- даже на висках ни один волосок не выбился -- волосы мантилье. Войцех представлял ее в белом.

-- Рада вас видеть, мсье Шемет, -- недрогнувшим голосом произнесла мадам Жолкевская. В ее французском не было ни тени акцента. -- Я надеялась, что у меня будет возможность лично поблагодарить вас за жизнь брата.

-- Не стоит, право же, -- светский тон давался Войцеху с трудом, -- я не мог поступить иначе. Но я рад буду увидеться с мсье Мельчинским, если вы сообщите мне его адрес, мадам.

-- Конечно, -- Каролина подошла к маленькому бювару и обернулась к все еще стоящей в дверях Маришке, -- чернила закончились, Мари. Будь добра, сходи к мадам Терезе, попроси у нее в долг. И можешь выпить с Жаннетой чаю, раз уж такая оказия подвернулась.

-- Уже бегу, мадам.

Маришка присела в книксене, бросила на Войцеха косой любопытный взгляд и скрылась в прихожей. Хлопнула входная дверь.

-- Я запомню, -- тихо сказал Войцех, -- записывать не обязательно.

-- Думаю, Витольд будет рад с вами свидеться, -- кивнула Каролина, -- мы очень близки с братом, мсье. Так что мою благодарность, все-таки, примите.

Как лед холодна была Линуся, его Линуся. Тени залегли под прекрасными глазами, руки недвижно лежали на темной ткани платья, на безымянном пальце поблескивала узкая полоска обручального кольца. В Жолках она его не носила.

-- А вы примите мои соболезнования, мадам, -- упавшим голосом сказал Войцех, -- я слышал, вы потеряли мужа?

-- Уж две недели как, -- кивнула пани Жолкевская, -- тяжелая утрата для всех нас.

-- Понимаю, -- вздохнул Войцех, -- и не смею более беспокоить своим присутствием. Прощайте, мадам. Крепитесь, горе не вечно.

Каролина не ответила, словно ожидала от него чего-то еще. И Войцех не выдержал.

-- Прежде, чем я уйду, могу ли я задать пани один вопрос? -- он перешел на польский, и говорить стало легче.

-- Задать вопрос пан может, -- тихо ответила Каролина, -- получит ли пан ответ, от вопроса зависит.

-- Передал ли пан Мельчинский пани мои слова? -- Войцех опустил глаза, чтобы не встречаться с этим печальным взглядом. -- Те, что я сказал ему при прощании.

-- Передал, -- спокойным голосом ответила Каролина, -- пан Шемет может не сомневаться.

Когда он опоздал? Слишком долго длилась война? Или еще тогда, в Данненберге, когда слова сами вырвались у него? Или, не оглянувшись, уезжая из Жолок? Впрочем, все это уже не имело значения.

-- Прощайте, мадам, -- Войцех поклонился и повернулся к двери, -- и не утруждайте себя, я найду дорогу.

-- Сядь, Войтусь, -- Линуся указала ему на кресло, и он чуть не рухнул в него, впервые услышав знакомые нотки в ее голосе, -- сядь, поговорим.

Она тоже села, и слова понеслись горным потоком, торопливо, неровно, бурно.

-- Витольд мне в первый же день все передал, как вернулся. Тобой нахвалиться не мог, словно я тебя и не знала. Я ведь ему все рассказала, Войтусь, как только в Варшаву из Жолок приехала. Думала, вразумит меня братец, да не вышло. А как вернулся он в Париж и о вашей встрече рассказал, я тут же к Зыгмунту кинулась, развод просить. Он ведь тоже все знал, Войтусь. Верности я ему дать не могла, но до лжи ни разу не унизилась. А ты у меня из головы не шел, из сердца не уходил, хоть убей. Попросила я Зыгмунта меня отпустить, а он и спрашивает: "Тебе зачем? Недолго мне осталось, Линуся, подожди, потерпи". Я ему ответила, что хочу, когда его не станет, о потере горевать, а не свободе радоваться. Улыбнулся он, Войтусь, хорошо так, тепло улыбнулся, и говорит: "Как же молодой муж тебе верить будет, девочка моя, если ты старому верность хранить не умела? Ведь лучше всех он знает, что ты ветреница и кокетка. Поначалу не до ревности ему будет, страсть голову кружит. А потом что? В деревне запрет или подозрениями изведет?" Я и не знала, что ему ответить, Войтусь. Вдруг он прав? Стар был пан Зыгмунт, стар да умен. В людских сердцах, как в открытой книге, читал. И взял он с меня слово, Войтусь. Что я траур по нему не только носить буду, но и блюсти, как полагается. Год. Сказал, если уж гробу год верна буду, докажу, что и на целую жизнь с живым мужем меня хватит. Что это не пустой каприз, не мимолетное увлечение. "Сделай это, Линуся. Не для меня, для него". Я обещала. И год две недели назад начался. Год горевать буду, а за радостью потом приходи. Если вернешься.

-- Вернусь, -- твердо пообещал Войцех, -- вернусь, непременно. Я не знаю, прав ли он, Линуся, но...

Он замолчал, вспомнив, как ревность кислым ядом наполнила рот, когда Витольд сказал "не ты последний".

-- Я вернусь, -- повторил Войцех и поднялся с кресла, -- в отставку попрошусь, вернусь в Париж, буду тебя навещать. Не в монастырь же уходишь, хоть поговорить сможем.

-- Навещай, -- кивнула Линуся, -- мне светские сплетни теперь не страшны. Да и у Витольда видеться будем. А теперь иди. Иди, Войтусь, Маришка скоро вернется.

Войцех подошел, поцеловал протянутую, словно на светском приеме, руку. Рука чуть заметно дрогнула, в кончиках узких пальцев забилось сердце.

-- Войтусь, -- она вдруг заговорила совсем растерянно, как маленькая девочка, заблудившаяся в огромном чужом городе и отчаянно старающаяся казаться взрослой и независимой.

-- Да, родная? -- ответил он, прижимая ее к груди, закрывая в объятиях от всех ветров огромного мира.

-- Год это же совсем немножко больше, чем год без двух недель, правда? -- всхлипнула Линуся, поднимая на него блестящие от слез глаза.

-- Правда, -- чуть заметно улыбнулся Войцех, -- совсем-совсем немножко.

-- Пусть он начнется завтра, -- зардевшись, шепнула Линуся, и Войцех позабыл обо всем, когда горячие руки обвились вокруг его шеи.

Траур не начался ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю. Линуся носила черное, по утрам ходила к мессе, но статуэтку Пресвятой Девы, в первую ночь завешенную мантильей, из спальни решительно убрала.

Визиты свои Шемет хранил в тайне, и только Маришка, уходившая ночевать к соседке, подслеповатой и глухой мадам Терезе, с чьей горничной крепко сдружилась, знала о них. Через три дня они встретились на квартире у Мельчинского -- совсем случайно. Разговор вышел неловким, но Витольд не подал виду, что заметил это, -- сестру он любил искренне и преданно.