Михал. Не хочу.

Анка включает телевизор. С огромной горы летит вниз спортсмен. Слышен скрип лыж на поворотах. Звук очень громкий. Анка выходит.

Михал. Анка! Выключи!

Говорит обычным, спокойным тоном. Анка выключает телевизор.

Тишина.

Анка. Хорошо. Еще только один вопрос…

Михал. Один.

Анка. Почему ты хотел, чтобы я прочитала письмо?

Михал. Потому, что хотел невозможного. Иди спать.

Утро. Михал, одетый, как накануне (возле кровати со вчерашнего вечера горит ночник), стараясь не шуметь, поднимает трубку. Ищет номер в записной книжке, набирает массу цифр, говорит, не повышая голоса.

Михал. 46-41-77. 3елена Гура? Анджей? Я тебя не узнал… Да, давненько… Нет, ничего. У меня к тебе… скажем, дело… Нет времени позвонить просто так… Жизнь такая, ты прав… Вот именно. Не удивляйся: я хочу к вам приехать… Нет, больше… еще больше. Насовсем… Точно, какую-нибудь работу. Хорошо бы снять комнату или квартиру… Я могу преподавать в школе, ну конечно, могу… И в деревне тоже, если будет жилье… Нет, один.

Анка просыпается, встревоженная и удивленная: она не понимает, почему ей так тревожно, но через секунду начинает понимать. Тихонько идет на кухню. На столе молоко, масло в масленке, сыр и несколько свежих булочек. К бутылке с молоком прислонен плюшевый медвежонок панда. Анка берет его, гладит, и вдруг рука ее замирает. Встав, Анка заглядывает в отцовскую комнату. Пусто. Нет ни Михала, ни рюкзака. Подбегает к окну: опять прекрасное весеннее утро. К автобусной остановке, сгибаясь под тяжестью рюкзака, идет Михал.

Анка. Папа!

Михал продолжает идти.

Анка. Папочка!

Михал приостанавливается и оборачивается.

21

Анка, не дожидаясь лифта, бежит по лестнице, перепрыгивая сразу через несколько ступенек.

22

Михал стоит с рюкзаком. Запыхавшаяся Анка останавливается в двух шагах от него.

Анка. Папа…

Михал не отвечает.

Анка. Я соврала.

Михал молчит.

Анка. Я не читала письма, даже не открывала. Оно лежит у тебя в тумбочке.

По аллейке между домами идет молодой человек с белой лодкой на спине.

Анка. Я сама написала то, что тебе прочла… тогда, в аэропорту. Увидела мамин почерк на конверте и написала — сама себе.

Михал снимает рюкзак. Замечает молодого человека с лодкой. Зрелище странное, и Михал невольно смотрит в его сторону. Это тот самый человек, который в первой новелле сидел у костра, во второй появился в коридоре больницы в голубоватом халате, и будет появляться постоянно.

Анка. Папа… Что у мамы в письме?

Михал. Не знаю.

Опять смотрит на человека с лодкой. Анка следит за его взглядом.

Анка. Там, кажется, что-то написано? На лодке…

Михал. Да.

Анка. Что? Я без очков…

Михал. Гон…гондола.

Анка. Я знаю, что мы сделаем.

23

Анка (все еще в ночной рубашке, поверх которой наброшено пальто) выдвигает ящик тумбочки и достает желтый конверт, письмо, которое она сама написала, и наконец настоящее письмо в заклеенном конверте.

Анка. Поможешь мне?

Михал кивает. Они идут в ванную, Анка открывает крышку унитаза, достает из кармана пальто спички. Первая не загорается, вторая тоже, Анка протягивает коробок Михалу, Михал зажигает спичку и ждет.

Анка. Сюда…

Михал подносит спичку к конверту. Огонь медленно охватывает письмо, несколько сложенных листков горят дружно. Над унитазом порхают черные лепестки. Огонь достигает уголка, зажатого в Анкиных пальцах. Она выдерживает, сколько может, а когда начинает кривиться от боли, Михал гасит слабеющее пламя. В руке у Анки остается клочок бумаги. Она его расправляет. Несколько букв, написанных округлым женским почерком: «Дорогая дочь…» — дальше письмо обуглено. И два слова на первой строчке: «Я должна тебе…» Это все.

Михал и Анка завтракают, Анка уже в блузке (конечно, без лифчика), возле ее стакана с молоком плюшевый медвежонок. Михал надевает на нее очки и быстро снимает.

Анка. Теперь все выглядит совершенно иначе.

Михал. У нас когда-то работал некий Кшись. Я тебе рассказывал?.. Он ездил на мотоцикле из Михалина, это сорок километров. Каждый день ставил рекорды; мы спрашивали: «Сколько сегодня, пан Кшись?» Он отвечал: «Двадцать шесть минут сорок секунд». Или: «Двадцать пять минут три секунды». Видно, выжимал больше ста двадцати… Однажды его нет полчаса, час, что случилось? Наконец появляется, бледный и в очках. Говорит: «Господи Иисусе, Боже правый…» Мы спрашиваем: «Пан Кшись, что стряслось?» «Я и не знал… — говорит. — Столько людей, столько машин, такое узкое шоссе, мотоциклы, автомобили, о Господи…» У него было четыре с половиной диоптрии, а он и не подозревал. Продал мотоцикл… Купил костюм… И жил дальше.

Фильм пятый

1

Могучего сложения мужчина выходит из дома, знакомого нам по предыдущим новеллам, — выходит на свет дня. День, правда, грязный, хмурый. На мужчине рабочий халат, под ним — утепленная безрукавка; в руках он несет что-то тяжелое. Посвистывает. У него маленькие хитрые глазки, длинные баки, на нем турецкие джинсы из партии контрабандного товара. Внезапно прямо перед его носом пролетает небольшой предмет и шлепается на асфальт. Мужчина поднимает с земли рваную мокрую тряпку. Смотрит вверх.

По рынку Нового Мяста идет Яцек. Ему двадцать лет, у него короткие волосы и круглое лицо; прыщи на таком холоде, вероятно, заметнее, чем обычно. Глаза светлые, взгляд неприязненный. Услышав чей-то окрик, Яцек оборачивается.

— Кореш!

Яцек не знает, к нему ли это относится. Оказывается, к нему. Останавливается; судя по выражению лица, ничего хорошего он не ждет.

В вестибюле адвокатской коллегии молодой мужчина читает какой-то список. Видно, что это славный, тонкий, возможно, даже чересчур чувствительный человек. Он автоматически закуривает, поначалу пронеся огонек спички мимо кончика сигареты.

Голос(за кадром). Пан Петр Балицкий! Вас просят зайти.

Петр — тот самый симпатичный молодой человек — оборачивается, гасит сигарету; на плече у него появляется рука, явно желающая его подбодрить. Петр сглатывает слюну и идет.

По этим трем коротеньким эпизодам мы должны понять, что всех троих — столь непохожих и снятых в разных концах города людей — что-то объединяет, вернее — объединит.