Она настолько увлеклась своим занятием, что даже выронила ручку от испуга, когда тишину зала прорвал хриплый скрежет микрофона.

– Вызываются участники судебного разбирательства в зале номер двенадцать! Следующих лиц просят подойти к столу, – объявил пристав.

Ее вызвали первой – от звука своего имени она вздрогнула, как от удара током, и поспешно сунула блокнот в сумку, словно изобличающую улику, которую никто не должен видеть.

Две минуты спустя она уже торопливо шла за приставом вместе с остальными. Распахнулась тяжелая дверь, пропуская их в святая святых. Они поднялись на несколько этажей по бетонной, продуваемой сквозняками лестнице, прошагали по линолеуму через маленькую, чересчур ярко освещенную комнатку и нырнули в следующую дверь. Она поняла, что они пришли в зал суда, и растерянно заморгала. Ее имя прозвучало снова. Она прошла в последний ряд.

Генри ни за что бы не стал клясться на Библии, но Кларисса взяла книгу из рук пристава без малейших колебаний. И робко, но искренне, с верой в каждое слово, принесла присягу.

Рядом сидела пухленькая темноволосая женщина, чье имя можно было угадать по ожерелью с буковками из белого золота: Энни. Кларисса повернулась направо и сквозь застилавший глаза туман увидела пятерых обвиняемых, которые сидели всего в нескольких футах от нее. По бокам стояла охрана. Энни демонстративно разглядывала их, словно желая, чтобы они это заметили.

– Суд продлится семь недель, – сообщил присяжным судья.

Семь недель! О таком счастье она не смела даже мечтать.

– Если вы по уважительной причине не можете участвовать в данном разбирательстве, вы должны перед уходом сообщить об этом судебному приставу. Первое заседание назначается на завтра.

Она нашарила сумку, встала со стула и, одернув задравшуюся юбку, направилась к выходу вместе с остальными. Проходя мимо скамьи подсудимых, она подумала, что если бы они с крайним обвиняемым вытянули руки, то могли бы коснуться друг друга пальцами.

Она зашла в вагон, пробралась на последнее свободное место, на ходу стаскивая варежки, и достала телефон. К горлу подкатила легкая тошнота. Четыре сообщения. Одно от мамы, остальные от Рэйфа. Сегодня всего три? Для него – более чем скромно.

Против обыкновения, мамин текст она прочитала без улыбки: «Кофе – это не еда». Но к его СМС-сериалу, с виду совершенно безобидному, она не привыкнет никогда.

«Надеюсь, ты спишь. И видишь меня во сне».

«У тебя постоянно включается голосовая почта. Позвоню позже».

«Тебе нужны витамины. Соки, фрукты и все такое. Я к тебе заеду».

Ей так нужна была подруга. Человек, которому можно пожаловаться, показать эти сообщения и попросить совета. Раньше у нее были подруги – до того, как ее жизнь закрутилась вокруг Генри и попыток забеременеть. До того как она позволила мужчине бросить ради нее жену; до того как потеряла доверие других женщин; до того как ей стало слишком тяжело выносить их неодобрительные взгляды. Она стыдилась того, что сделала, и видела этот стыд, отраженный на их лицах.

Генри с ее подругами не встречался, однако ей все равно не слишком удавалось следовать важному правилу, рекомендующему разделять дружбу и личную жизнь. Когда Генри уехал, возобновить отношения с подругами она не решилась. Боялась, что те ее не простят. Иногда ей даже казалось, что она их не стоит.

Она подумала о Ровене – подруге детства, которую не видела два года. Их матери познакомились в родильном отделении, а потом вместе укачивали своих младенцев, глядя на море из окон верхнего этажа. Кларисса с Ровеной были неразлучны с рождения. Они вместе играли, вместе ходили в школу. Но Ровена тоже не любила Генри. Впрочем, они с ней выросли такими разными… вероятно, их разрыв был неизбежен, и Генри его лишь ускорил.

Хватит себя жалеть; лучше постараться завести новых друзей. Пусть сейчас ей не к кому пойти, но у нее, по крайней мере, есть телефон доверия. В субботу на почту прибыли их информационные брошюрки – всего через день после того, как она впервые им позвонила.

Она написала ему сообщение: «Не приезжай. Не хочу тебя видеть. Я очень заразная».

И, едва отправив, тут же пожалела, потому что вспомнила важный совет из брошюрок. «Не вступайте в разговор без крайней необходимости. Исключите все виды общения», – повторяли они на каждой странице. Бывшие подруги наверняка сказали бы то же самое.

Нельзя было давать ему свой номер; но в то утро она просто не знала, как еще его выпроводить. На него не подействовали ни звуки рвоты, доносившиеся из ванной, ни три таблетки парацетамола, которые она проглотила у него на глазах, не в силах больше терпеть головную боль. Ее колотило, но он как будто не замечал, как ей плохо, и не понимал, что должен уйти. Спасти ее тогда мог лишь телефонный номер. Если бы она догадалась соврать и написать другие цифры! Но для этого она слишком плохо себя чувствовала.

Она набрала номер Гэри. Судья сказал: «Уважительная причина». Что он имел в виду – беременность? кормление грудью? У нее как будто нет никаких подходящих причин; правда, ее отсутствие доставит некоторые неудобства начальству, но эта причина точно не является уважительной.

– Я была уверена, что суд продлится дней девять, не больше! – заговорила она извиняющимся тоном, притворяясь совершенно ошарашенной. – Ну максимум две недели – в их рассылках всегда так говорят. Но меня забрали на целых семь недель. Мне очень жаль…

– Неужели нельзя было как-то отвертеться? Ведь университет без тебя пропадет!

– Без меня-то? – усмехнулась она. – Я же не преподаватель. И не ученый. Хотя их тоже вызывают. Даже сами судьи от этого не застрахованы. Приятно, конечно, что ты считаешь меня такой незаменимой, но, по-моему, секретарь заведующего отделением магистратуры – это не самая важная персона.

– Не увиливай от ответа. – В исключительных случаях Гэри напускал на себя строгость. – Ты могла отказаться или нет?

– Нет, – соврала она, не испытывая ни малейших угрызений совести. Поезд уже подходил к станции; наконец-то она дома. Кожу слегка покалывало – верный признак того, что за ней наблюдают. Но она точно знала, что Рэйфа в вагоне нет. На платформе его тоже не было видно. – Не могла.

От вокзала Темпл-Мидз в Бристоле она шла в суд пешком. Глаза щипало от выхлопных газов. Просторные улицы походили друг на друга, словно близнецы, и ей казалось, что она заблудилась.

Вот эта фиолетовая стена справа вчера точно была; она попыталась сосредоточиться на дороге и вспомнить еще какие-то ориентиры, однако Рэйф неотступно стоял у нее перед глазами, не давая думать ни о чем другом.

30 января, пятница, 10:00 (четыре дня назад)

Сегодня мой последний день на работе. Сегодня я все еще вынуждена тебя избегать. Однако в понедельник я стану присяжной: я растворюсь в недрах здания суда, и ты не будешь знать, где я.

Захожу в поточную аудиторию с деревянными, прикрученными к полу стульями. На один стул кладу кипу отчетов, на другой ставлю сумку. Сажусь между ними в надежде, что мои скромные баррикады отпугнут тебя. Кто угодно поймет: я хочу, чтобы меня оставили в покое. Кто угодно – но только не ты. Ты у нас намеков не понимаешь.

Ты стоишь рядом.

– Привет, Кларисса! – произносишь ты, перекладывая мои бумаги на пол, и садишься на соседнее сиденье – знаешь, что я не буду скандалить на публике.

Я убью Гэри за то, что он послал меня на это собрание вместо себя! Хотя он, конечно, не виноват. Ты занял стул у прохода, отрезав мне путь к отступлению, – можно было бы догадаться, что все так и будет.

Ты смотришь на меня не отрываясь. Твои веки слегка подергиваются. Я хочу закрыть лицо руками, хочу спрятать от тебя все свое тело, но мне некуда деться от этого взгляда. Твои щеки то вспыхивают малиновым, то вдруг белеют – словно лампочки на приборной панели. Мне противно видеть, как я на тебя действую; противно видеть, что происходит с твоим телом.