После комсомольской «оккупации» детдома зимой 1936 года детдомовские порядки и традиции существенно изменились. Резко сократилась текучесть воспитателей, некоторые из комсомольского «десанта» позднее стали штатными воспитателями, пионервожатыми, появилась штатная должность гармониста. Все, кто учился в школах, были распределены по группам, которые под присмотром воспитателей готовили заданные на дом уроки, коллективно отдыхали, слушали патефонные пластинки, что-нибудь рисовали, клеили. Многие мальчишки, сделав наспех уроки, конечно, стремились из комнатной обстановки на улицу — играть, бегать по льду, позднее, когда появились лыжи, кататься на лыжах с городских валов.
Процесс нормализации детдомовской жизни длился года полтора. Все это время директором детдома оставался И.А. Мороков, завучем — В.Н. Пятунин.
ПОПОЛНЕНИЕ 1937 ГОДА
В конце лета 1937 года в детдоме появилась группа новичков 13 — 15 летнего возраста. Это были, как сразу стало известным, дети, родители которых подверглись репрессиям. Помню фамилии, пожалуй, их всех: Блок, Л. Карина, Ю. Боген, С. Ивенский, В. и Н. Климовичи, В. Саблу- ков, И. и Г. Михровские, Р. Ковалевский. Их репрессированные родители не были лицами самого высокого ранга партийных или государственных руководителей, но все же были, похоже, довольно высокопоставленными партийными или государственными деятелями. Редкую фамилию Боген уже в перестроечное время я встретил в одном журнале, в статье, посвященной убийству С.М. Кирова. Среди первых он выбежал из соседнего кабинета горкома партии Ленинграда в коридор после выстрела. Фамилия Ивенский встретилась также в журнальной публикации 1990-х годов, в которой речь шла о продовольственной проблеме первых лет Советской власти. Кто-то из детдомовцев рассказывал, что фамилию Блок носил один из советских послов в Италии в 1930-е годы. Встречалась в публикациях перестроечного времени и фамилия Карин. Былили эти лица родственниками наших однофамильцев, трудно судить, но, судя по тому, что эти фамилии не встречались ранее, мне думается, что они были из числа близких нашим.
Фамилии эти я назвал для того, чтобы читатель знал, о каком круге детей репрессированных родителей я ниже поведу рассказ. Все перечисленные считали, что их родители репрессированы по ошибке, в этом скоро обязательно разберутся. По этой же причине, или по другой некоторые из перечисленных — Л. Карина, Блок, Саблуков вскоре из детдома выбыли. С остальными мне довелось прожить вместе много лет. Боген Юрий выпустился из детдома значительно раньше меня, кажется, в конце 1939 года, он поступил учиться в какой-то техникум в Ярославле, С. Ивенского взяли к себе родственники в Москву в 1940 году.
Никто из них не подвергался никакой дискриминации на протяжении всех лет совместного нашего пребывания в детдоме. Не слышал я ни от кого из них, чтобы они пожаловались на то, что кто-нибудь раньше, где- то к ним отнесся несправедливо. Жили они в тех же комнатах, где и все другие воспитанники, учились в тех же школах, где учились и мы.
Сейчас нередко можно услышать, что их, детей репрессированных родителей, и сажали-то в тюрьму, и содержали-то в специальных детдомах и еще о них говорят много всякой чепухи. Вранье все это, обычные перестроечные провокации.
До поступления в детдом все они нормально учились, не имели, в отличие от большинства детдомовцев, пропущенных школьных лет. Физически все были здоровы, нормально развиты, но физической культурой, в смысле тяги к спорту, не обладали. Никто из них не проявлял интереса ни к гимнастике, ни к легкой атлетике, ни к лыжам, ни к плаванию, ни к конькам. Никто из них не играл даже в мальчишеский футбол. В детских спортивных соревнованиях не выделялись ни в каком виде. Драться не умели. В общеобразовательном же развитии они, как правило, все заметно выделялись в лучшую сторону из основной массы детдомовцев.
Старше всех из них был Юрий Боген. Он выделялся из всех не только возрастом (поступил в детдом он уже семиклассником), но и серьезностью своих увлечений. Был чрезвычайно начитанным человеком. Целыми днями он лежал на кровати с книжкой в руке. Серьезно увлекался немецкой литературой, чаще всего в руках был у него Шиллер.
Вместе с тем был замкнут, близких товарищей в детдоме, по моему, не имел. Прибыл в детдом хорошо одетым. Ни в каких играх, вылазках и походах по окрестностям не участвовал. Наш детдомовский однокашник Руслан Ковалевский, с которым я несколько раз встречался в 1970- х годах, уверял, что видел после войны Ю. Богена в Таллине в составе какой-то военной комиссии, узнал его. Но фамилия у него была другая, и Руслан не решился завести с ним разговор.
С Семеном Ивенским я довольно близко дружил на почве коллекционирования художественных репродукций. Увлек меня этим занятием он. Этому, правда, очень способствовали вышедшие тогда и сразу прочитанные прекрасно иллюстрированные книги Константина Паустовского о художниках — «Орест Кипренский» и «Левитан». В этот же период был издан и попался в поле зрения проникновенно-трогательный рассказ А. Доде о картинах Рубенса «Нелло и Патраш».
Следует заметить, что в середине 1930-х годов было очень высоко поставлено, как это мне видится сейчас, детское художественное воспитание. Выходил великолепно иллюстрированный журнал «Юный художник», большим тиражом издавались художественные открытки Третьяковской галереи, Русского музея, Эрмитажа. В книжных магазинах много продавалось хорошего качества репродукций с картин великих художников: Леонардо-да-Винчи, Рафаэль, Веласкез, Рембрандт, Рубенс, Ван-Дейк, Давид, Жерико, Делакруа, много других знаменитостей мирового масштаба. И, конечно, все великие русские художники XX века — Репин, Суриков, Брюллов, Левитан, Шишкин, Саврасов, Васнецов, Федор Васильев, Серов, Александр Иванов, Айвазовский, Константин Коровин, Верещагин, Ге, братья Маковские, Куинджи, более ранние — Боровиковский, Левицкий и многие, многие другие. Репродукции всех перечисленных художников издания 1930-х годов, собранные в те годы, сохранились у меня до сих пор.
Потом уже стало ясно: в те 1930-е годы происходил резкий перелом в направлении художественного воспитания молодежи от послереволюционного модернизма, пытавшегося вытеснить прошлое в искусстве под лозунгом: «Долой Рафаэля, расстрелим Растрелли», снова к классике. Обновившиеся «руководители культуры» вспомнили, видно, слова Ленина о том, что «... только точным знанием культуры, созданной всем развитием человечества, только переработкой её можно строить пролетарскую культуру.»
К 100-летию со дня смерти Пушкина вышел специальный тематический набор художественных открыток — великолепного качества портретов пушкинского окружения, и мы, конечно, приобрели тогда этот памятный набор, скорее всего кто-то нам его подарил, зная наше увлечение коллекционированием художественных открыток. В том же, кажется, году в местном краеведческом музее появились в экспозиции картины известных русских художников: «Мальчик с собакой» К. Брюллова, «Рассвет в Кашмире» В. Верещагина, эти я хорошо запомнил, были еще картины и этюды Шишкина, К. Маковского, Репина и многих других художников.
Собирали мы вдвоем с Ивенским общую коллекцию репродукций с картин известных художников. Выпрашивали у равнодушных к репродукциям, обменивали на что-нибудь, получали в качестве подарков, когда заводились какие-нибудь деньги — покупали в первую очередь репродукции.
Очень способствовал нашему увлечению работавший периодически в то время в детдоме художник Карим. Он, бывший еще в 1920-х годах воспитанником Ростовского детдома, закончил потом Ярославское художественное училище, прекрасно рисовал, пользовался у детдомовцев уважением, непререкаемым авторитетом в любых вопросах. В тяжелый период для детдома 1936 — 37 годов он появился в детдоме в качестве воспитателя и оказывал благотворное воздействие на ребят. Внимательно присматривался к тем, кто пробовал рисовать. Я в себе никаких способностей к рисованию не ощущал и не стал заниматься этим делом, как это делали мои друзья С. Ивенский, Руслан Ковалевский, Виктор Медведев. А вот история изобразительного искусства завлекла сразу, как один из путей познания прошлого. К 1940 году совместная наша коллекция была уже довольно приличной. В ней были и довольно редкие репродукции с картин, которых уже не было в наших музеях, их государство то ли продало, то ли подарило каким-нибудь знатным государственным гостям. Например, были у нас репродукции варианта «Золотой осени», варианта «Вечернего звона» Левитана. Впоследствии ни таких репродукций, ни оригиналов самих картин мне не приходилось видеть.
