Я перенес, кажется, довольно легко поворот в моей жизни в тот майский день 1935 года. Наверное, потому, что старший наш брат говорил о недолгой разлуке, что он уходит в армию лишь на несколько месяцев, что скоро снова все будем вместе. Говорил он так, видимо потому, чтобы мы не очень переживали такой момент нашей жизни, разлуку с ним 19-летним, заменившим нам, двум другим его младшим братьям на 5 лет погибшего отца, на два года умершую после гибели отца мать. Мыто перенесли тот момент, а он нет. Остро переживая за нас, он, будучи в армии, тяжело заболел и трагически погиб в том же 1935 году в Гороховецких военных лагерях.
Думаю, детдомовская жизнь тех лет будет интересной для многих людей в нынешнее время, особенно для тех, кто начнет изучать историю того времени. Интересной своим образом жизни, бытом, своими законами и традициями, воспитанниками и воспитателями.
Пока наш старший брат оформлял приемные документы в детдомовской канцелярии, нас обступила группа детдомовских старожилов. Начались расспросы — как звать, откуда прибыли, где родители. Дотошно допытывались — из города мы или из деревни. Сразу никто не мог определить, к чему отнести Борисоглебские слободы: к городу или деревне. Почему-то в те годы к деревенским ребятам старожилы-детдомовцы относились свысока. Считали их менее развитыми, жадными, пугливыми, ничего городского не видавшими, часто называли коблами. Как будто только что прочитали и обсудили горьковского «Челкаша». Когда собравшиеся любопытные узнали о том, что у нас давно уже нет ни отца, ни матери, это сразу вызвало, как мне показалось, и искреннее сочувствие и искреннее уважение. Как я вскоре понял, одной из детдомовских традиций тогда было негласное, интуитивное разделение детдомовцев на «настоящих», то есть, не имевших ни отца, ни матери, и «не очень настоящих», таких, у кого родители были живы, но были либо пьяницами, либо очень бедными, либо больными, либо попали в тюрьму. Не дали нам в первые дни никаких прозвищь, что было редкостью, но с чей-то легкой руки по доброму окрестили одного Ваняткой, другого Васяткой. А некоторое время спустя при встрече с одним из нас обязательно говорили: «Васятка буди Ванятку — к обедне хлобыщут» и смеялись. Мне это страшно как не нравилось, я огрызался, но изменить долго ничего не мог. Такое приветствие, между тем, свидетельствовало о том, что нас не отнесли ни к городским, ни к деревенским, а к каким-то монастырским-слободским. В то же время Борисоглебские слободы были в начале и середине 1930-х годов небольшим, но все же районным центром. В нем были РНК — районный исполнительный комитет, районная сельская больница, райком партии, кстати сказать, в 1933 году сгоревший дотла, ОГПУ (наверное, райотдел ОГПУ, но всеми именуемый именно ОГПУ), две небольшие школы, одна первой ступени (1 — 4 классы), другая школа второй ступени (5 — 9 классы). Работал также крахмало-терочный завод, при нем — редкость в сельской местности — электростанция. В двух километрах от монастыря находилась единственная в слободах действующая Троицкая церковь.
Крахмало-терочный завод, хорошо обеспеченный сырьем, то есть картофелем, был поселкообразующим предприятием. Из окрестных деревень на него везли сдавать картофель, а обратно — отходы производства — жмыхи, отличный корм для коров, поросят и прочей живности. Продукция завода немедленно уходила на Ростовский паточный завод, который, в свою очередь, обеспечивал патокой и другой продукцией переработки крахмала (глюкоза, мальтоза) кондитерское производство Ярославской и других соседних и не соседних областей. Комплекс довольно интересный: по существу бесперебойно работал хорошо отлаженный промышленно — сельскохозяйственный комплекс, обеспечивающий постоянную высокопроцентную трудовую занятость населения целого региона.
Коллективизация сельского хозяйства там явно вписывалась в действующую уже структуру и, насколько я помню, (а в Борисоглебских краях я находился постоянно с 1932 по 1935 годы и еще периодически до 1940 года) проходила спокойно, без каких-либо заметных потрясений. Во время Великой Отечественной войны крахмалопаточный комплекс Ростовского и Борисоглебского районов Ярославской области, мне думается, сыграл заметную роль, неоцененную по достоинству до сих пор, в решении продовольственной проблемы воюющей страны. Особенно в 1942 — 1943 годах, когда огромная часть европейской территории страны — Украина, Кубань — житницы страны — были захвачены врагом, урожай 1941 года тоже достался ему, и продовольственная проблема сильно обострилась. Этот экскурс я сделал уже с позиции сегодняшнего дня. Тогда же мысли мои были заняты совсем другим.
До переезда в Борисоглеб мы, два брата с матерью, после внезапной трагической смерти отца остались жить в одиноко стоящим на краю леса доме, у разрабатывающегося торфоболота, в трех километрах от ближайшей деревни. Незадолго перед этим отец, будучи один в доме, а мы ушли с матерью в деревню, заряжал ружейные патроны, один из которых у него разорвался в руках, оторвав несколько пальцев. Только после нашего прихода ему мать сделала какую-то перевязку, затем, добыв подводу, отвезла на волжскую пристань, это километров в десяти от нас, затем на параходе — в Ярославль, в больницу, еще сорок километров. И вроде обошлось все, кроме потери трех пальцев на руке, отец пришел из больницы, но тут его настиг столбняк и смерть. Дом, где мы тогда жили, был служебным помещением при торфоразработках. В летнее время, в сезон добычи торфа дом был одновременно и конторой торфопредприятия, и нашей служебной квартирой — отец летом работал десятником торфопредприятия. Зимой мы жили одиноко на краю леса и болота, отец становился сторожем торфодобывающей машины и, наверное, подрабатывал еще помощником лесника, промышлял охотой. Одно из самых ранних воспоминаний детства: отец зимней ночью поднимается на чердак дома караулить волков, и мы долго не спим. Еще поздней осенью он купил по дешевке в деревне совершенно старую лошадь, зарезал ее, ободрал и оставил на зиму у дома для приманки волков на расстоянии выстрела из чердачного окна. За убитых волков, за пушнину тогда хорошо платили и снабжали на льготных условиях охотников порохом, дробью и другими охотничьими припасами.
И вот теперь, то есть тогда, поздней осенью 1931 года, мы, два брата, и наша мать, абсолютно неграмотная женщина, всю свою жизнь до этого момента — домохозяйка, не имеющая никакой специальности, остались в одиноком доме на краю болота и леса. Мать горюет по отцу, громко по-крестьянски причитает: «и на кого ты меня оставил с малыми детушками (мне шесть, брату восемь лет), и что я с ними буду делать...». Наверное, ждет известий от своего старшего сына, нашего старшего брата, где-то устроившегося на работу после нескольких лет случайного заработка. Мы, тоже грустные, целыми днями бродим по краю болота. Журавли, гуси улетели, одиноко грустно, тоскливо. Потом в ближайшей деревне Ломовской нам выделили, наверное, местная власть, пустующий маленький домик, и мы несколько месяцев прожили там до момента, когда старший брат прислал нам вызов к себе в Борисоглеб. До Костромы (20 км.), до вокзала нас довезли на подводе; все наше семейное имущество уместилось в одном небольшом сундуке и нескольких узлах. На вокзал пришел проводить нас товарищ старшего брата, видимо предупрежденный им телеграммой. Он и надписал на вещах, сдаваемых в багаж, адреса назначения. Мы с братом писать еще толком не умели, мать могла расписываться, только ставя крестик.
В Борисоглебе мы сначала поселились у кого-то на квартире, но вскоре перебрались в отдельный старый маленький домик, видимо, купленный братом. Переселенческая суета длилась до зимы и я, начавший было учиться на старом месте в деревенской школе, пропустил учебный год. Не ходил в школу и другой мой, средний, брат. Через год, тяжело заболев, умерла мать, и мы, два неразлучных брата, остались на полное попечение 18-летнего нашего старшего брата, работавшего в то время лаборантом на Борисоглебском крахмало-терочном заводе...
Детская наша жизнь в Борисоглебе была привольной и интересной. Целый день с утра до вечера на улице, на реке. Летом — купанье без удержу, ловля рыбы, раков, катанье на сплавных бревнах, беганье по бревенчатым заторам — каждое лето по реке сплавляли, видимо, в Ярославль лес. Осенью грибы, орехи, по первому льду катанье по реке на коньках, промысел рыбы, поднявшейся к самому льду, оглушением ее обухом топора, а также — самодельной острогой на промоинах у быстрин. (Тогдашняя наша острога — это вилка, прикрученная проволокой к палке). Зимой — увлекательная ловля налимов на кляпыши (это опущенная в маленькую прорубь до дна леска с грузилом и крючком-тройником на конце. На крючке насажен кусочек замороженного пескаря или другой какой мелкой рыбешки). Весной, в половодье, продолжение ловли налимов тоже на кляпыши, заброшенные с берега в мутную воду.
