Третий генерал выглядел и вовсе неожиданно. И как будто что-то знакомое показалось мосье Энно в его генеральской внешности. Знакомой была шинель. На генерале красовалась голубая французская армейская шинель, с французскими же генеральскими золотыми жгутами вместо эполетов. И все же генерал не принадлежал к французским войскам. На голове у генерала возвышалось какое-то хитроумное сооружение. Огромнейшим козырьком, окованным сверкающей латунью, начинался сложный головной убор с высокой тульей, густо расшитой толстым золотым галуном и увенчанной сверху широким плоским четырехугольником, обильно простроченным крест-накрест густым золотым шитьем. Петлицы на генеральском воротнике были двухцветные — бело-малиновые и тоже с огромными золотыми шевронами. Такие же, только, пожалуй, еще больше, золотые шевроны были на рукавах шинели — выше локтя, на обшлагах — ниже локтя, а также на груди с обеих сторон.

Градоначальник тем временем представлял.

Генерала с моржовыми усами:

— Генерал от инфантерии, командующий одесским гарнизоном войск его ясновельможности пана гетмана всея Украины Бискупский.

Генерал отдал честь, зацепив локтем мадам Энно и пробубнив что-то в свои рыжие от табака усы.

Генерала-красавчика:

— Представитель командующего добровольческой армией на юге России генерала Деникина генерал-майор Гришин-Алмазов!

Потихоньку Мустафин прошептал скороговоркой, только для одного мосье Энно:

— Военный министр Сибирского правительства, направленный в наши края со специальной миссией от адмирала Колчака.

Генерал-красавчик элегантно и томно поднес один палец к своей лихо сдвинутой набекрень фуражке.

«Вот это настоящий аристократ», — с завистью посмотрел на него мосье Энно, всегда болезненно переживавший свое плебейское происхождение. Он был сыном галантерейщика.

Генерала, щедро разукрашенного медью и золотом, градоначальник представил так:

— Пан Дзяволтовский, маршал польских легионов белого орла, маршалок лодзинский, свояк графа Потоцкого, шурин князя Любомирского!

Тихо, только для мосье Энно, Мустафин добавил:

— В русской армии штабс-капитан пехоты.

Консул и его супруга раскланивались с надлежащим достоинством.

Генералы в свою очередь произнесли приветствия.

Маршал Дзяволтовский со звоном щелкнул огромными шпорами и сделал почти реверанс:

— Великопольша — верная дочь великой Франции! Привет вам, ясновельможный пане, уважение и почет господину французскому президенту, склоняюсь к вашим ногам, мадам!

— О! — только и нашелся ответить ошеломленный мосье Энно.

Мадам Энно улыбнулась как можно приятнее.

— Россия ждала вашего прибытия, мосье консул! — произнес, учтиво улыбаясь, генерал Гришин-Алмазов.

— Ошень карашо! — так же учтиво ответствовал мосье Энно.

А мадам Энно сделала генералу-красавчику глазки и залилась серебряным смехом.

Генерал Бискупский пожевал с отвращением свой моржовый прокуренный ус и наконец-таки пожаловался:

— Ох, если бы вы знали, мосье и мадам, от этих петлюровцев нам тут нет ни минуты покоя…

— Ошень некарашо… — грустно улыбнулся ему мосье Энно.

Беседа велась то по-французски, то по-русски. Генералы, исключая Бискупского, владели французским языком безупречно. Что же касается мосье Энно, то он за долгие годы своего проживания в Киеве русский язык понимал прекрасно, даже умел немного говорить, во всяком случае без этакого аффектированного акцепта: «ошень» и «карашо». Однако обнаруживать свое знание языка мосье Энно считал неподобающим высокому званию иностранного дипломата.

Итак, этикет был соблюден, мосье и мадам Энно двинулись с палубы на берег — нога консула ступила на землю дружественной державы, — и группа людей в штатском, терпеливо ожидавшая у парапета, сразу ринулась навстречу.

Именитые граждане Одессы и представители аккредитованной в городе всероссийской и всеукраинской высокопоставленной эмиграции подошли, и снова началась процедура представления.

Консула Франции с особыми полномочиями в момент его вступления на землю Украины приветствовали: от города Одессы — председатель одесского биржевого комитета Вайнштейн, председатель союза промышленников Родоконаки, председатель комитета судовладельцев Регир, председатель комитета торговли и мануфактуры Ханс, председатель бюро собственников торговых предприятий Кропива, старшина купеческого сословия в городе Одессе Яловиков; от всероссийских и всеукраинских организаций — председатель Московского биржевого комитета Третьяков, председатель Совета съездов горнопромышленников Юга фон Дитмар, товарищ председателя Протофиса Демченко.

Подошли также с приветствиями, не называя организаций, которые они представляли, так как за них говорили уже их имена, граф Гейден, граф Капнист, граф Бобринский, князь Урусов, барон Меллер-Закомельский и лидер «черной сотни» Шульгин.

Подошел и назвал себя — он стоял все время несколько в стороне от остальных — и представитель «украинской громады и просвиты» доктор Луценко.

Держался он в стороне потому, что все остальные высокие особы относились к нему с нескрываемым пренебрежением: «громада»[12] и «просвита»[13] были в оппозиции к гетманщине и тяготели к республиканской директории, которая объявилась в Белой Церкви, под Киевом, и претендовала на власть над Украиной. Директория провозглашала Украину независимой от России — все равно какой: большевистской или антибольшевистской.

Мосье Энно крепко пожал все шестнадцать рук и шестнадцать раз приветливо произнес:

— Аншантэ![14]

Градоначальник сказал:

— Приветствовать вас, мосье, собрались именитые граждане города и представители самых влиятельных организаций земли русской. Представитель городской думы — так сказать, высшего органа местной гражданской власти — прибыть для приветствия не мог, так как только вчера я эту самую думу разогнал.

Он раскатился оглушительным хохотом, и хохот этот снова отозвался даже в переулках за пакгаузами.

Именитые граждане тоже заулыбались.

Мосье Энно на всякий случай произнес:

— Аншантэ!

Он приготовился было произнести небольшой спич о «высоких идеалах мировой цивилизации», о вожделенном расцвете мировой торговли и промышленности, о давних культурно-экономических связях Франции и России и об их общих духовных интересах в деле процветания обеих стран, — такая речь была бы вполне уместна для данного случая. Однако мосье Энно тут же сообразил, что он полномочный дипломатический представитель, а немногословие есть не только украшение дипломата, но и первейший принцип. Поэтому он промолчал.

Но именитые граждане продолжали стоять в ожидании. Они хотели услышать слово полномочного представителя Франции и всей Антанты, прихода которой они заждались здесь, в своем последнем пристанище на берегу Черного моря, на последнем клочке Российской империи. Они ждали авторитетного заявления немедленно и тут же, не сходя с места.

Молчание становилось неловким, надо было хоть что-нибудь сказать, и мадам Энно незаметно наступила каблучком на носок башмака мосье Энно.

Мосье Энно сразу же заговорил:

— Господа! Я прошу простить мне незнание прекрасного русского языка, языка графа Толстого, поэта Пушкина и Аркадия Аверченко. Но моя супруга, — он взял руку мадам Энно и галантно поцеловал кончики пальцев, — владеет вашим изумительным языком в совершенстве и будет для меня всегда любезным переводчиком в наших с вами дружеских беседах.

Мадам Энно мило улыбнулась и тут же пересказала эту тираду по-русски, не прибавив от себя ни единого слова и только пропустив Аркадия Аверченко. Мосье Энно, правда, живя в Киеве, только этого одного русского писателя и читал, и даже восторгался его зубоскальством насчет большевиков в газете «Чертова перечница», но мадам Энно сообразила, что в лидерах русской словесности он числиться не может, — она все-таки дотянула до последнего класса епархиалки.