Но теперь мосье Энно предстояло иметь дело не с контрагентами «Юротата», а с министрами, и с министрами не только гетманского, но сразу нескольких правительств, претендовавших на властвование над этой землей: южно-русского, донского, да еще, пожалуй, и украинско-петлюровского, которое всего несколько дней назад неведомо откуда объявилось в провинциальном городишке Белая Церковь в лице республиканской «директории» и потребовало от гетмана его монаршую булаву.

Словом, консул Энно уполномочен был выявить контрреволюционные силы на Украине и установить их пригодность для борьбы против большевиков…

При этой мысли по спине мосье Энно пробежал холодок.

Впрочем, это, конечно, был только свежий морской ветерок, нахально пробиравшийся под легкий пальмерстон. Конечно же, надо было надеть сибирскую доху из песцов, которую еще в Киеве торжественно презентовали мосье Энно агенты Протофиса[9] — объединения промышленников, торговцев и финансистов — за мелкие услуги при учете русских векселей во французском Национальном банке в связи с валютными операциями в начале российской революции. В Париже эта доха произвела фурор. В ателье мод на Пляс д’Этуаль не замедлили появиться жалкие подделки из обыкновенных кроликов. Но уже сама реклама чрезвычайно льстила самолюбию торгового агента и коммивояжера: «русская доха мосье Энно» — только девятьсот девяносто девять франков, со всеми необходимыми переделками по фигуре и с доставкой на дом!

Мадам Энно тоже поеживалась в своем шелковом манто под палантином из шиншиллы. Но такое поеживание было ей к лицу, и мосье Энно не мог по-настоящему понять — то ли ей действительно холодно, то ли она старается произвести соответствующее впечатление. А впечатление пора уже было производить: катер подлетал к дебаркадеру.

Мосье Энно подкрутил усики стрелками кверху, как у немецкого кайзера Вильгельма, и изобразил на лице улыбку благоволения и привета. Ведь он причаливал к берегу страны, которая впоследствии должна вписать его имя в свою историю.

— Скажите, — обратившись к начальнику порта, полюбопытствовал мосье Энно, — а полиция и жандармерия у вас как — при исполнении своих обязанностей?

Прибытие консула Франции с особыми полномочиями было обставлено без пышности, но солидно и со строгостью, достойной уважения.

Пристани, сколько мог окинуть глаз, были совершенно безлюдны. Мосье Энно сразу же оценил эту заботу о пристойности и порядке. Восторженные приветствия осчастливленного народа были бы, конечно, приятны и льстили самолюбию, но кто мог поручиться, что в толпе не возникнет какой-нибудь нежелательный эксцесс? В стране, где подбирались к власти варвары-большевики, всего можно ожидать.

Только на градоначальницком причале стояла кучка людей, по-видимому именитых граждан города. А у самого дебаркадера застыли четыре фигуры: одна дородная, тучная, в меховой шапке и широченной оленьей дохе — надо было-таки и мосье Энно надеть свою куда лучшую доху из песцов! — и три другие в военной форме. Катер причалил. Мосье Энно пригляделся внимательнее, и сердце его затрепетало: у военных на плечах были генеральские эполеты — консула Франции встречал генералитет!

Фигура в дохе, распахнув полы, из-под которых виднелся черный сюртук, тоже расстегнутый, с широкой красной лентой через плечо и с каким-то орденом, болтавшимся под подбородком, сдернула шапку и, шевеля страшными, турецкими усами с подусниками, заорала так, что эхо прокатилось по пакгаузам, находившимся позади причала:

— Вив ля Франс![10]

— Градоначальник, господин Мустафин! — негромко информировал мосье Энно начальник порта, взяв под козырек.

Мосье Энно тотчас же сорвал с головы котелок и, точно флагом, замахал им над головой.

Мадам Энно мило улыбнулась. Мустафин был градоначальником Одессы и очаровывал всех девиц на Дерибасовской своими рысаками с ёкающей селезенкой, Дубровского конного завода, еще в те времена, когда Муся Ильманеску проделывала сотбаски, шене тур де форсы и другие балетные пируэты в Театре миниатюр у Сабанеевского моста. Он славился далеко за пределами Одессы как сказочный богач, неотразимый сердцеед и безупречный джентльмен.

— Скоты! — рявкнул градоначальник Мустафин на матросов, которые, ловко спрыгнув на пирс, без промедления выложили сходни, и бросился на палубу катера.

Ругать матросов было не за что — они действовали с виртуозностью циркачей, — но престиж градоначальника требовал немедленного и наглядного проявления власти.

— Ах, русский медведь: — улыбнулся мосье Энно, справедливо полагая, что на глазах у именитых граждан и перед объективом фотоаппарата — а тут уж обязательно должен был быть фотограф — он в минуту прибытия непременно должен обменяться с супругой тонкой улыбкой и милыми репликами.

— Старый биндюжник! — фыркнула мадам Энно.

Она не могла простить неотразимому донжуану Мустафину, что лет пять тому назад, за кулисами Театра миниатюр, куда он попал после какой-то джентльменской попойки, градоначальник Мустафин не обратил никакого внимания на все ее прелести и увез с собой какую-то тощую хористку — только потому, что та свободно щебетала по-французски и вообще славилась своей пикантностью. Теперь знала уже тысячу французских слов и Муся Ильманеску, причастилась и она всех тонкостей французского обхождения, стала чистокровной парижанкой и даже представляла само правительство Франции. Русский вельможа Мустафин был теперь по сравнению с мадам Энно ничто, и мадам Энно еще подумает, терпеть ли ей его у кормила власти в городе Одессе.

Ввалившись на палубу катера, русский медведь с турецкими усами первым долгом схватил ручку мадам Энно и так чмокнул ее, что снова пошел шелест по гофрированному железу портовых пакгаузов. Потом он выпрямился и протянул обе руки консулу Франции:

— Аве, Цезарь, император, моритури те салютант![11]

Мосье Энно растерялся. Ведь он же не был ни Цезарем, ни императором, да и сам градоначальник Мустафин как будто не собирался умирать. К тому же, насколько было известно мосье Энно, окончившему торговую католическую школу в Марселе, это патетическое латинское изречение приличествовало при иных, пускай и столь же торжественных, случаях.

Но мосье Энно пришлось еще больше растеряться, когда его протянутая для пожатия рука повисла в воздухе, а русский медведь с турецкими усами вдруг облапил его и так прижал к своей жилетке, что щуплый мосье Энно совсем потонул между полами дохи и чуть не задохнулся от запаха спиртного перегара, табака и одеколона. Одеколон был, правда, вне всякого сомнения, фирмы Коти.

— Разрешите по нашему русскому обычаю! — прогремел между тем градоначальник Мустафин и трижды облобызал оторопевшего консула.

Только после этого, отпустив мосье Энно, градоначальник поймал его руку и так начал трясти, что чуть не выдернул из плеча.

И уже тогда на чистейшем французском языке градоначальник стал представлять генералов, взошедших уже на палубу катера и ждавших своей очереди.

Один из генералов был старый, грузный, с усами моржа и вообще каким-то моржовым выражением лица. Его, очевидно, мучила изжога, потому что он все время болезненно морщился и, казалось, готов был разразиться плачем и стенаниями. Фигура у него была неуклюжая, бабья. Полы шинели спускались чуть не до пят. А сапоги с низенькими блестящими голенищами тонули в огромных калошах с медными петельками вырезов на задниках — для шпор. Шпоры тоже позванивали как-то плаксиво. Казалось, что генерал пришел о чем-то клянчить и тут же, немедленно, начнет долго и нудно излагать свою униженную просьбу.

Второй генерал был совсем молодой — даже странно, что генеральские эполеты лежали на таких юношеских плечах. Это был стройный, элегантный красавчик с подщипанными бровями и крошечными английскими усиками под носом. Генеральская фуражка сидела на его гордо поставленной и аккуратно подстриженной голове с особым гвардейским шиком. Его тоненькая, летняя шинелька была сшита коротко, до колен, и узка в талии. Всей своей подтянутой фигурой, всем своим холеным видом молодой генерал выказывал полнейшее презрение ко всему на свете, включая и французского консула, которого он приветствовал.