Меня поддержали и остальные члены делегации. Никаких разногласий между нами не было. Все, как один, мы заявили: наш путь, путь всех солдат–фронтовиков, с большевиками.

Затем выступил Михайлов. Говорил он просто, но в то же время ярко, образно. Подробно, с большим знанием дела рассказал о революционной борьбе питерского пролетариата, о создателе и руководителе большевистской партии Владимире Ильиче Ленине, о его Апрельских тезисах, о революционном подъеме в частях Петроградского гарнизона, о международном положении, в частности о росте революционных настроений в немецких войсках. В ходе беседы он порой отвлекался, отвечал на возникавшие у слушателей вопросы, приводил веские доводы, характеризующие предательскую, двурушническую роль меньшевиков и эсеров. Хотя беседа продолжалась почти два часа, Михайлова слушали с огромным вниманием.

Заседание дивизионного солдатского комитета закончилось под утро. Единогласно было принято решение: провести в полках митинги; организовать братание с немцами; если Временное правительство не может найти дорогу к миру, самим добиваться его, положить конец войне.

Последний пункт решения явно выходил за рамки полномочий солдатского комитета. Однако это ни у кого не вызвало сомнений. Нам все казалось тогда гораздо проще, чем было на самом деле. Мы всерьез полагали, что наша инициатива будет поддержана всеми, в том числе и немцами. А это значит, рассуждали мы, войне конец.

Митинги в полках прошли организованно. Наши выступления, а особенно доклады Михайлова, солдаты встречали одобрительно. Офицеры, как правило, отмалчивались. Правда, в артиллерийском полку один из них попытался было выступить с программой «войны до победного конца», но эта попытка чуть не стоила ему жизни. Солдаты накинулись на него с кулаками, и только вмешательство членов комитета предотвратило расправу.

Быстро росли симпатии солдат к Михайлову. Его считали официальным представителем большевистской партии и шли к нему за советами по самым различным вопросам. Посланца ЦК большевиков почти всегда можно было видеть в окружении солдат. То он проводил беседу, то устраивал коллективную читку привезенных с собой брошюр, то по просьбе кого–либо из солдат писал письмо. Организаторская работа большевика–ленинца с каждым днем становилась все более ощутимой. Под его руководством мы впервые на Северо — Западном фронте устроили братание с немцами.

Сначала робко, а затем все смелее и смелее выходили русские и немецкие солдаты на так называемую ничейную землю, за ряды колючей проволоки. Братание превратилось в настоящий праздник. Быстро нашлись переводчики. Хотя и не отличались они большим знанием языков, но, как могли, переводили.

— Гоните в шею своего Вильгельма, как мы прогнали Николашку! — слышались со всех сторон голоса русских солдат. — Война нужна капиталистам и помещикам, а нам, рабочим и крестьянам, она ни к чему. Все трудовые люди — братья.

Немцы были менее разговорчивы. Они, видимо, все еще побаивались своих офицеров и высказывались не столь откровенно. Зато охотно обменивались немудреными фронтовыми сувенирами, без конца повторяли: «Камрад!» («Товарищ!»), «Ейнхейт!» («Единство!»), «Фрейндшафт!» («Дружба!»). Лишь немногие отваживались произносить вслух, да и то с оглядкой в сторону офицеров, свое заветное желание поскорее «ди униформ аусциен», то есть скинуть шинель, уйти из армии. Однако сам факт братания красноречивее слов говорил о том, что война надоела всем, что пора положить ей конец.

Офицеров — как русских, так и немецких — такое общение солдат явно встревожило. Командир нашей 55‑й дивизии в тот же день отдал приказ запретить братание. Немецкое командование заменило части, занимавшие оборону на нашем участке фронта. Тем не менее братание продолжалось. Солдаты то в одиночку, то небольшими группами, тайком от офицеров, обычно на рассвете, выбирались за проволочные заграждения и там, на ничейной полосе, обменивались рукопожатиями, мундштуками, фотокарточками. Встречи происходили и на озере Нарочь, куда русские и немецкие офицеры почти ежедневно посылали солдат ловить рыбу. Рыболовы и с той и с другой стороны пользовались своего рода экстерриториальностью: их не обстреливали. Во время рыбной ловли немецкие солдаты охотно слушали несложные рассказы русских о революции, о требованиях народа кончать войну.

Офицеры все более злобствовали, часто говорили нам, будто немцы используют встречи с русскими солдатами для шпионажа. Об этом много писали тогда в газетах, контролируемых Временным правительством и правыми партиями. Правые партии все громче требовали введения на фронте смертной казни. И Временное правительство вскоре приняло решение о смертной казни за братание с немцами и большевистскую агитацию на фронте.

В связи с этим нависла непосредственная угроза над Михайловым. Он уже не мог открыто выступать перед солдатами, поэтому мы помогли ему выбраться в тыл.

Запрещение большевистской агитации привело к заметному снижению политической активности солдатских масс. Но многое было уже сделано. Хозяевами положения на фронте продолжали оставаться солдатские комитеты. Офицеры все чаще вынуждены были прибегать к их помощи, чтобы сохранить видимость дисциплины.

Помнится такой случай, довольно характерный для того времени. Неподалеку от наших позиций, на спирто–водочном заводе кто–то обнаружил врытые в землю огромные резервуары со спиртом. Ввиду близости фронта завод бездействовал, его хозяева, видимо, выехали в тыл. Прослышав о находке, солдаты захватили завод. Началось беспробудное пьянство, стоившее многим жизни. Офицеры оказались бессильными повлиять на солдат, прекратить эти оргии. Не помог даже обстрел завода артиллерийским огнем. Это привело к жертвам, но положение не изменилось.

Мне было приказано явиться к командиру дивизии.

— Старший унтер–офицер Калинин, — сразу же начал он, как только я доложил о своем прибытии, — тебе, вероятно, известно, что творится у цистерн со спиртом. Люди обезумели, никого не слушают. С каждым днем увеличивается число жертв от перепоя и желудочных болезней. Ты член солдатского комитета, к тому же, как мне доложили, не охотник до спиртного. Приказываю — немедленно вместе со своим взводом сделать все возможное, чтобы прекратить это безобразие.

Возвратившись в окопы, я рассказал солдатам о полученном приказании, пояснил при этом, что дело нам поручается важное и отнестись к нему нужно с полной добросовестностью. Все согласились с моими доводами.

Во второй половине дня приступили к выполнению задания. Очистили завод от пьяниц. Вообще–то говоря, солдаты моего взвода тоже были не прочь выпить, но я и мой помощник поляк Войцеховский, пользовавшийся в подразделении глубоким уважением, строго следили, чтобы никто не подходил к спиртному. Работали почти без перерывов. Вырыли две траншеи, пробили резервуары и выпустили спирт в землю.

Когда я доложил о выполнении задания, командир дивизии поблагодарил меня, а затем совершение неожиданно объявил:

— Теперь, голубчик, поезжай в школу прапорщиков. Я давно приглядывался к тебе. За большевистскую агитацию тебя следовало бы расстрелять. Но ты — хороший унтер–офицер, к тому же молодой: жаль такого губить. На фронте, однако, тебе не место. Поезжай учиться, может быть, в тылу образумишься.

В полку для меня уже были приготовлены все документы. Получив их, я попрощался с товарищами и собрался в путь.

Вечером следующего дня прибыл в Смоленск. Там уже сформировалась команда для отправки в Псков, где находилась школа.

Нас собралось около ста человек. Это были люди различных политических взглядов. Одни, вроде моего давнишнего знакомого унтер–офицера Сучкова, с которым мне довелось служить еще в мирное время в 12‑м гренадерском полку, были целиком на стороне Временного правительства. Другие, как, например, молодой, ладно скроенный крепыш Павел Липатов, явно придерживались иной ориентации. Но об этом я узнал позже, а пока разговор шел лишь о будущей учебе.

Встреча с Сучковым не обрадовала меня. В гренадерском толку он пользовался дурной славой доносчика и подлизы. «Вероятно, и сейчас такой же, — размышлял я. — Будет подглядывать, выслеживать… К добру это не приведет. Лучше держаться от него подальше». Что же касается самого Сучкова, то он всячески старался подчеркнуть, насколько рад встрече с бывшим однополчанином. Объяснялось это, видимо, прежде всего стремлением заранее заручиться моим согласием помогать ему в учебе, поскольку он не очень надеялся на собственные знания.