В письме говорилось: «Партия решила и Всероссийский съезд Советов единодушно подтверждает, что армия должна быть сохранена, что ее боеспособность должна быть повышена».

Поездка в Москву на многое раскрыла мне глаза. Из командировки я возвращался с твердым намерением при первой же возможности дать бой Краевскому. Случилось, однако, так, что в моем выступлении против него отпала необходимость. Вскоре Заволжский и Приволжский военные округа были объединены в один Приволжский со штабом в Самаре. Краевского отозвали в Москву. Что с ним стало потом, я не интересовался.

Командовать войсками вновь образованного округа стал Д. П. Оськин. В противоположность Краевскому, это был спокойный, уравновешенный человек, хороший организатор. При нем дела в округе пошли значительно лучше. С командующим прибыли два его прежних помощника, я стал третьим. Но дел хватало всем. Первый и второй помощники почти всегда находились в разъездах. Мне же большую часть времени приходилось быть в Самаре: наряду с обязанностями помощника командующего войсками округа на меня была возложена ответственность за организацию боевой подготовки в частях Самарского гарнизона.

Лето в том году выдалось сухое. В Заволжье стояла очень жаркая погода, почти не прекращаясь, с северо–востока дул суховей. Уже в июле поблекла зелень лесов. Деревья, на которых прожорливые гусеницы съели все листья, почернели, стали словно мертвыми. Поля дымились пылью. Посевы выгорели, не успев отцвести. Черные от загара местные жители и красноармейцы с надеждой и мрачной недоверчивостью вглядывались в небо, ожидая хотя бы небольшой тучки, освежающего дождика. Но раскаленный диск солнца изо дня в день нещадно жег потрескавшуюся землю. Частые пожары в деревнях делали картину еще более зловещей и мрачной.

На Самарскую губернию, как и на многие районы страны, надвигалось новое бедствие — неурожай, голод. Прибывшие было в округ 27‑я и 48‑я стрелковые дивизии вновь передислоцировались на запад, в более хлебные места, не пострадавшие так тяжело от засухи.

Вскоре предстояло прощаться с Самарой и мне: командующий уже поставил меня в известность, что осенью я должен поехать учиться в Москву, на Высшие академические курсы.

Как–то вечером дверь моего кабинета с шумом открылась, и я увидел на пороге своего старого земляка Ивана Ерофеева.

— Гора с горой не сходятся, а тебя я разыщу хоть за тридевять земель, — выпалил он, поздоровавшись.

— Откуда, Иван? Какими судьбами?

— Проездом. Случайно услышал от товарищей, что ты тут. Вот и решил проведать.

— Ну, спасибо, что вспомнил. Вижу, здоров, выглядишь молодцом. А где же твои георгиевские кресты, Иван? Ведь ты когда–то ими так гордился.

— Забросил. Теперь новые, советские награды получил — два ордена Красного Знамени.

— Поздравляю! Расскажи, по каким дорогам кочевать пришлось?

— И это было. Когда ты уехал в Самару весной восемнадцатого года, я с отрядом Минаева отправился под Киев. Почти всю Украину прошел. Дрался с немцами и гайдамаками. Потом под Царицыном воевал с белогвардейской сволочью. О Кудинском ты, наверное, слышал?

— Да. Мне рассказывал о нем Сысоев.

— Хороший был товарищ Кудинский. Жаль его.

— А куда же теперь направляешься?

— В Туркестан. Там еще басмачи орудуют.

— А может, поучиться хочешь? Я на днях уезжаю в Москву, на курсы. Поедем вместе. С командующим постараюсь договориться, он, надеюсь, не будет возражать.

— Нет, это не по мне.

Попытался было пригласить Ерофеева к себе домой. Но он наотрез отказался, сославшись на то, что забежал лишь на несколько минут, боится отстать от поезда, что его там ждут.

— Встретимся в Москве, туда все дороги ведут. Думаю, что и мне когда–нибудь удастся вернуться в родные края, — сказал он на прощание.

Но больше мне не пришлось увидеться с Иваном Ерофеевым — другом моей юности, одним из многих героев гражданской войны, человеком большого сердца. Он пал смертью отважных в песках Туркестана, отстаивая завоевания социалистической революции.

…Под Высшие академические курсы был отведен большой красивый особняк на Остоженке (ныне Метростроевская улица). Осенью двадцать первого года он принял первых своих гостей — боевых командиров гражданской войны. Всего на курсы прибыло около ста человек. У большинства на петлицах по два–три ромба. Это — командующие армиями, командиры дивизий и бригад. Среди них всего лишь несколько особо отличившихся в боях командиров полков. У значительного числа слушателей — правительственные награды, заслуженные в боях ордена Красного Знамени. Имена многих уже в то время были известны всей стране.

Общеобразовательная и военная подготовка прибывших на курсы была не одинаковой. Совсем немногим в свое время удалось окончить какое–либо высшее учебное заведение. Нескольким товарищам, как и мне, довелось учиться в школе прапорщиков военного времени. Было немало среди слушателей и таких, которые окончили лишь начальные школы.

Вот осторожно, немного стесняясь, входит в аудиторию командир с большими натруженными руками рабочего. Заняв место за учебным столом, он восторженно оглядывает непривычно большой зал. На его добром, чуть рябоватом лице появляется улыбка восхищения. Кажется, он хочет сказать:

— Вот это здорово! Смотри, какая красотища!

Знакомясь со слушателями, он крепко жмет каждому руку и называет себя просто, по–рабочему — Степан Вострецов. Его так все и звали — не по имени и отчеству, не по фамилии, а просто — Степан, хотя был он далеко не самым молодым среди слушателей.

Здесь, на Высших академических курсах, я впервые встретился со Степаном Вострецовым, но еще до встречи много слышал о нем, как о храбром и мужественном командире–самородке, удостоенном четырех высших боевых наград того времени.

Кузнец по профессии, с юных лет испытавший каторгу капиталистической эксплуатации, он пришел в Красную Армию добровольно, с неукротимым желанием драться за новую жизнь. Не имея военного образования, унтер–офицер царской армии стал одним из выдающихся красных командиров, проявил себя незаурядным организатором, вожаком красноармейских масс. Части под его командованием не раз наголову разбивали превосходящие силы белогвардейцев, которыми командовали вышколенные в царской военной академии генералы и офицеры.

На Высших академических курсах Степан Вострецов показал себя исключительно добросовестным и способным слушателем. Ему нелегко давалась теория военного дела, но он не отступал перед трудностями. Бывало, все уже спят, а Степан сидит над книгой, записывает вопросы, чтобы завтра задать их преподавателю.

На семинарах Степан выступал редко, но в поле, на тактических занятиях, был самым активным. Решения принимал быстро, с учетом всех обстоятельств развертывания боя. Преподаватель тактики часто ставил его в пример другим.

Не раз мне приходилось встречаться с Вострецовым и после окончания курсов. В 1928 году он командовал 51‑й стрелковой дивизией, дислоцировавшейся неподалеку от Одессы. Мне посчастливилось инспектировать ее. По всем видам стрельб дивизия имела только отличные оценки. Я с восхищением наблюдал, с какой подлинно отеческой заботой относился комдив к красноармейцам и командирам, их обучению и воспитанию. Состояние дел в подразделениях он знал превосходно. Не скрывал и недостатков. Обнаружив в одной из пирамид неисправную винтовку, попросил разыскать ее «хозяина». А когда красноармеец пришел, комдив при нем разобрал оружие, устранил неисправность, тщательно смазал ружейным маслом, вновь собрал и, передавая бойцу, сказал:

— Оружие надо любить и беречь пуще глаза. Самому не под силу устранить неисправность, обратитесь к командиру, к товарищам за помощью. С неисправным оружием боец — не боец. Повторится подобное — будете строго наказаны.

Не знаю, как для других, а случись такое со мной, для меня этот урок остался бы памятным на всю жизнь.

Меня поражала высокая требовательность Вострецова к себе. В этом отношении С. С. Вострецова чем–то напоминал и другой слушатель курсов — Ока Иванович Городовиков, лихой кавалерист, командовавший до того 2‑й Конной армией. Оба они занимались с такой старательностью и усидчивостью, что у них почти не оставалось свободного времени.