— Ясно, товарищ Гей. Будем стараться.
— Не забывайте о поддержании постоянной связи с комитетом, — еще раз напомнил председатель.
…В школе прапорщиков обучалось восемьсот юнкеров. При распределении по ранжиру я был зачислен во вторую роту, которой командовал капитан Сидоров. Выглядел он совсем стариком, хотя было ему, как потом мы узнали, всего около 50 лет. Видно, не легко давалась служба, если в этом возрасте он все еще оставался капитаном. Своим обращением с подчиненными он мне напомнил капитана Частухина. Тот же внимательный взгляд добрых глаз, та же манера отдавать приказания ровным, спокойным голосом.
— Как твоя, виноват, ваша фамилия? — обратился он ко мне, обходя строй роты.
— Калинин Степан, господин капитан.
— На фронте взводом командовали?
— Так точно, господин капитан.
— Вот и хорошо. А теперь я назначаю вас портупей–юнкером[1] первого взвода. Ведите роту в казарму.
В тот же день я представился командиру взвода штабс–капитану — высокому блондину с лихо, по–казацки закрученными усиками. Как вскоре довелось узнать, он был ярый черносотенец, все три года войны проторчал в тылу. Пронюхав каким–то образом о моей партийной принадлежности, взводный потребовал от командира роты, чтобы меня немедленно отчислили из. школы.
— Калинин — большевик. Ему не место среди юнкеров, — убеждал он капитана Сидорова при каждой встрече с ним.
Но командир роты неизменно отвечал:
— Политика, партии — не мое дело. Я человек военный.
На этом обычно разговор заканчивался. Не знаю почему, но взводный побаивался командира роты, вероятно не хотел портить с ним отношений. Это и выручало меня.
Ни на один день не забывая о наказе партийного комитета — хорошенько учиться, я старался выполнять все обязанности по службе особенно четко, стремился как можно лучше усвоить программный материал. Поэтому, сколько ни злобствовал взводный, придраться ему было не к чему. Да и время было не то: черносотенцу приходилось сдерживать себя.
Юнкера школы — и фронтовики, и молодежь — в общем придерживались демократических взглядов, но о большевиках и их идеях чаще всего рассуждали с буржуазных позиций. Преподаватели в большинстве своем были приверженцами царского строя. Многие из них и не скрывали этого.
Тактику преподавал полковник генерального штаба Зарубин. Всегда в тщательно отутюженном мундире, в начищенных до блеска сапогах, остроумный, он нравился многим юнкерам, и его считали чуть ли не образцом настоящего офицера. Как начальник оперативного отдела штаба Северного фронта, он хорошо знал обстановку, лекции обычно начинал с краткой характеристики положения на фронтах. Нельзя было отказать Зарубину и в глубоком знании предмета, который он преподавал. Однако, вопреки логике, все неудачи русских войск на фронте он объяснял кознями большевиков, которых, как это было очевидно, люто ненавидел.
— Не падайте духом, — обращался он часто к юнкерам в конце лекций. — Все эти беспорядки в нашей матушке России — явление преходящее. Придет время — мы наведем порядок.
А однажды закончил лекцию таким, можно сказать, сенсационным сообщением:
— На днях я встретил у нас в штабе фронта знакомого полковника французской армии. Он оптимистически смотрит на положение в России. Французы, как вам известно, знают толк в революции. Полковник сказал мне, что для наведения порядка в стране придется пожертвовать по крайней мере сотней тысяч крайних элементов. Вы понимаете, кого я имею в виду? Такое кровопускание, как оно ни неприятно, необходимо. Мы пойдем на физическое уничтожение большевиков, как идет врач на удаление гнойника.
В разжигании вражды к большевикам Зарубину и другим офицерам–черносотенцам усердно помогали преподаватели экономических наук — профессора–кадеты. Преподавание экономических дисциплин было включено в учебную программу школы по настоянию самих юнкеров, поэтому к лекциям профессоров–экономистов все относились с большим интересом. А они, пользуясь этим, настойчиво прививали слушателям ненависть ко всему прогрессивному, демократическому.
Одержимые стремлением выслужиться перед начальством, многие юнкера чуть ли не ежедневно выступали с призывами покончить с большевиками, прежде всего внутри школы. Не раз разъяренные сынки заводчиков и фабрикантов грозили мне и Липатову расправой, подступали с винтовками наперевес, готовые поднять нас на штыки. Мы не поддавались на провокации, сдерживали себя и тем самым лишали реакционную часть юнкеров возможности затеять драку, применить оружие.
В подобных случаях всякий раз приходило на память ленинское замечание о том, что быть большевиком в такое суровое время не безопасно.
Убедившись, что угрозами нас не проймешь, сторонники кадетов и монархистов, главным образом юнцы, прибывшие в школу сразу после окончания гимназий (таких у нас было около двухсот), прибегали к «демократическим» методам: ставили вопрос о нашем отчислении из школы на голосование. Однако и в этих случаях не достигали результатов. Большинство голосовало против. Дело в том, что юнкера, прибывшие на учебу с фронта, не хотели ввязываться в авантюры, затеваемые недавними гимназистами. За оставление нас в школе голосовали и отдельные офицеры, вроде командира роты капитана Сидорова.
Тем временем революционный накал в стране день ото дня нарастал. Ширилось движение за передачу всей полноты власти Советам, увеличивалось недоверие народных масс к Временному правительству. В Псков, где располагался штаб одного из решающих фронтов первой мировой войны, сведения о происходивших событиях, в том числе революционных выступлениях рабочих, крестьян и особенно солдат, доходили быстро. Кроме того, в Петроград довольно часто выезжали представители Псковского комитета большевиков. Мы с Липатовым регулярно получали от комитета задания — использовать все возможности для ознакомления юнкеров с содержанием некоторых выступлений В. И. Ленина, для разоблачения предательской роли меньшевиков и эсеров, выступавших за сохранение блока с буржуазией и активно поддерживавших Временное правительство, в частности его политику ведения войны до победного конца.
В условиях школы прапорщиков, на первый взгляд далекой от политики, но вместе с тем имевшей в своем составе людей различных политических взглядов, вести открыто большевистскую агитацию было довольно трудно. Приходилось чаще всего ограничиваться лишь индивидуальными беседами с отдельными юнкерами. Но время от времени в перерывах между занятиями возникали летучие митинги. Помнится, особенно бурным был митинг в связи с состоявшимся в Петрограде Первым Всероссийским съездом Советов.
Утром в Псков поступили газеты с отчетами о съезде. Их внимательно читали и офицеры, и юнкера. Реагировали по–разному: одни утверждали, что решения съезда о поддержке и одобрении политики Временного правительства закономерны и справедливы; другие всячески поносили В. И. Ленина и большевиков за их готовность взять власть в свои руки, за призывы к социалистической революции; третьи, особенно бывшие фронтовики, на собственной шкуре испытавшие все тяготы военного времени, хотя и с оговорками, признавали, что большевики правы, требуя быстрейшего выхода из войны. Чтобы как–то обеспечить единое мнение по всем этим вопросам, преподаватели–экономисты вынуждены были в своих очередных лекциях «разъяснить», как надо понимать решения съезда Советов. Но «разъяснение» лишь подлило масла в огонь. Уже в классах начались яростные споры. Во время перерыва они продолжались и в коридорах. Один за другим юнкера поднимались на вынесенный кем–то в широкий коридор стол и произносили «речи», главным образом в защиту внешней и внутренней политики Временного правительства.
— Надо бы и нам выступить, — сказал я Липатову. — Давай, Павлуша, расскажи юнкерам, что нам говорили в комитете о речах Владимира Ильича Ленина на съезде.
Он быстро протолкался и вскочил на стол. С разных концов коридора послышались крики:
