Слева от инквизитора иконописные лики Святых апостолов Петра и Павла, склонившихся друг перед другом в легком пренебрежительном поклоне, тоже не вызывали у него пиетета и благоговения.

«Один кудрявый, другой лысый… Ох мне предание экклезиастическое, облыжно и фальшиво эктометрическое! Интердикту во время оно один другого предавали, эдак апостолически. После, поди ж ты, верующие их примирили благонамеренно… Господь с ними, коли былые враги-апостолы друг дружку благовестно возлюбили. Изобразительно да иконописно…»

Верующих в девять утра по местному времени нашлось немного, всего 55 человек, сосчитал в социологических целях инквизитор Филипп и потому рассмотрел всякого из прихожан обоих полов по отдельности, осторожно, в минимальной коэрцетивности вникая в их биографии, помыслы, моления…

«…74 процента старухи, лишенные женского детородного естества, 30- и 40-х лет рождения от прошлого безбожного века. 12 процентов мужеска пола в распределении возрастов половозрелости и угасания. Остальные суть женщины, незрелые отроки, отроковицы, такожде внуки и внучки, насильственно к воцерквленности приобщаемые материалистично богомольными бабушками и прабабушками…»

То, что в церкви на воскресной службе присутствует очень мало самостоятельной молодежи, инквизитора-коадьютора Филиппа не смутило. Так оно и везде в белоросской глубинке.

Все-таки провинция не есть столица. Даже если оная провинциальность от нее удалена на 40 минут езды на автомобиле по обледеневшей зимней дороге. Или на полтора часа в холодной промозглой пригородной электричке.

«…В граде сем и в стране в храмы Божия во множестве идут неумелые пожилые верующие из атеистических поколений, вскормленных богомерзкой коммунистической идеологией и злостной материалистической пропагандой. Потому и веруют они материалистично, как учили-воспитали, когда религия пребывала под идеологическим запретом для миллионов партийцев и десятков миллионов комсомольцев…»

Филипп Ирнеев вернулся в образ непредвзятого инквизитора и перестал чисто по-людски частично осуждать, порицать мирских компатриотов, в подобии паствы церковной со страхом или надеждой входящих во всякий истинный дом Божий. Инквизитору-коадьютору нет дела до того, какие частные материальные блага мирская верноподданная паства, прихожане выпрашивают, вымаливают у царя небесного, богохульно и рационально воспринимаемого ими неким сотворенным существом, стоящим не очень-то высоко над мирскими князьями-правителями и земнородными президентами.

«Ибо нечестивому творению токмо тварной плоти заповедано поклоняться. Неведомы им откровения Бога-Отца иль Духа Святого и Безгрешного. Вплоть до Судного дня Гнева Господня.

Прости им, Господи! Кто из нас без вероятного греха живет в бесчинной юдоли земной?»

Сейчас благочинный инквизитор Филипп в недрах душевной глубины и полноты даже немного сожалеет о несчастных посткоммунистических старухах, изуверски приобщившихся к православию, когда его частью разрешили безбожные власти, испуганные войной 1941–1945 годов. Ибо старушечьи бездуховные моления о ниспослание здоровья близким и даровании лично себе долгих лет земной жизни пропадают втуне.

«Увы им, увы… несть плотского благочиния и Души Святой Безгрешной в храме сем, загрязненном нечистотами дьявольской природной магии и сатанинского волховства от мерзости мирской…»

Ближе к концу обедни инквизитор Филипп выявил только что появившихся в оскверненной церкви двух несомненных участников богомерзостных колдовских и магических обрядов. Оба осквернителя — мужчина сорока лет и женщина тридцати семи — состоят в непременных членах хилиастической секты, ими цинично именуемой «Праведники последних греховных дней».

— …В 40 лет, следует выглядеть не больше, чем на 20. И не наоборот, — не слишком последовательно наставлял Филипп Ирнеев свою Настю пока еще Заварзину, побывав в Барселоне обычными туристами вприглядку. — Потому тело и душа неразделимы с культурой речи, Настасья моя Ярославна.

Вон там, гляди, собор Саграда Фамилья… Эт-то верно. Но произносить знаменитое прозвище зодчего и зиждителя храма сего следует, ударяя на последнем слоге. Антонио Гауди-и-Корнет все-таки каталонец, родом из провинции Таррагона.

Так же и фамилию природного кастильца Пабло Пикассо должно акцентировать на слоге втором.

Ни тот ни другой, Настя, французами не были. Не верь тому, что слышишь от малограмотных в иностранных языках… Помниться, никакого идиотического дона Жуана офранцуженного в природе не существовало. Зато жил-был в прототипе дон Хуан Тенорио…

Ладненько. Оставим в покое филологицкие изыскания, изыски. После ими займемся…

Вот вскорости вернемся домой, пойдешь у меня в нашу школу выживания к сэнсэю Тендо. Как ни гляди, это круче, чем какой-нибудь тебе фитнесс-центр.

Забудь о расслабухе, Настена. Считай, детство и отрочество у тебя кончились этим летом.

У Ники ты тоже не забалуешься. Мне она обещала за тобой присмотреть…

— И шесть штук отслюнила. Стопудово… Могу ее теперь смело послать куда подальше…

— Вместе со мной?!

— С тобой? Никогда!!! Ты — мой единственный и любимый. Ради тебя я согласна терпеть в родственничках аж двух свекрух за раз. Свекор, хотелось бы верить, только один?

— Один, один, не беспокойся… И золовка только одна. Но, моя маленькая, запомни: самые близкие тебе люди — Ника и я. Слушаться будешь только меня и ее. Потому впору тебе внимать, вникать и проникать что к чему и почем…

Для инквизитора Филиппа настало время проникновенно наставить на пути истинные близкую ему юную женщину. Эмпатически и эпигностически, собеседуя и памятуя о том, что ей гораздо менее, нежели краткий век человеческий, предстоит пребывать в секулярах от мира сего.

— …Короче, Настя, резюмирую. Шесть тысяч евро в полном твоем распоряжении. Неважно от кого они, от меня или от Ники.

— Спасибочки. Век не забуду!

— Однако, Настя моя Ярославна, забудь о том, чтобы сию минуту очертя голову кинуться в медицинский колледж. Потому как в Штатах тебе покамест делать нечего. С английским наречием у тебя полный швах и крах.

С испанским у нас маленько полегче, не так плачевно… Сказывается твоя спецгимназия с романским уклоном. Можно было б тебя в Мадриде оставить, у тети Аниты, и на учебу куда-нибудь этой осенью пристроить…

Все ж таки… Расстаться сейчас с тобой я не в силах. Сама догадываешься почему…

— Ой, Фил! Я тоже тебя очень люблю. Ты прав, любимый. Будем пока вместе. Мне еще нужно многое узнать о тебе.

А то ты какой-то для меня сверхнатуральный. Нереальный, что ли?

Ты есть и одновременно тебя со мной рядом нет. Словно бы ты не ты, а герой моего романа, какой я давным-давно читаю и не хочу, боюсь, чтобы он чем-нибудь окончился нехорошим и печальным…

— Не боись, Настена, и верь мне, моя маленькая. Придет пора, все узнаешь, поймешь. По малой мере и вере хотя бы начальную часть того, что тебе следует познать в разбросе вероятностей бытия…

Обряд бракосочетания истово по-православному мы свершим по окончании Филиппова поста на следующий год по всем календарям. Может, накануне масленой недели… Поживем два-три месяца семейной жизнью молодоженов, так сказать… Весной уедешь в Филадельфию учиться английскому языку, а потом твоей медицине.

Но до будущего года, моя милая, ты у меня — сплошь образцовая и примерная невеста под целомудренным присмотром мною так досточтимых и любимых Агнессы Дмитриевны да Вероники Афанасьевны…

— Чтоб ты знал, милок! Я в тебя влюблена не на шутку, — этак Веронике Триконич захотелось затеять, завернуть разговор по душам с Филиппом Ирнеевым. За пивом с душистой турецкой сигареткой. По завершении текущего медосмотра и энзимной регулировки нежно, по-арматорски лелеемых ею рыцарского тела и плоти.

— Мой несчастный организм вас внимательно слушает, доктор Ника.

— Кроме шуточек, братец Фил! Я тебя люблю за то, что ты мне великодушно прощаешь бабскую гормональную дурь… Иногда истинно по-мужски. С надеждой, — знаю, вижу я твою пошлость, — как-нибудь во благовремении всласть мужественно потрахаться со мной, перепихнуться по-кобелиному…