Старик свесился с печки, глянул в оконце.

— Вьюга хлыстом бьет, а я гасну.

— Че? — откликнулась старуха.

— Че? Че! — незлобно передразнил старик. — Квасу дай…

Старуха слезла с полатей, налила кружку, ласково протянула:

— Пей, бог с тобой.

Старик взял кружку, задумался:

— Огурчика бы…

Жена юркнула в подвал, быстро отыскала огурец.

— Еще че? — переспросила она.

— Эх… На печь лезь, — тихо, почти шепотом ответил супруг.

— Зачем?

— Лезь, кому говорят! Да ближе, ближе…

— Куда ближе-то? — тихо проговорила жена. — Вся твоя, Степанушка.

— Будет тебе кривляться. Ты лоб пощупай: холодный али нет?

Жена потрогала лоб.

— Холодный, а че?

— Холодный! Все, конец, значит. Одна жить будешь… На тот свет ухожу… Николая Угодника неси.

— Ну тебя… Аль не помнишь? Пронька вчера был… Я ему, охламону, башку отверну! Пришел шалопутный, три огурца съел да Николая Угодника у тебя и выпросил.

— Ему-то он зачем? — Старик посмотрел на пустую божницу. — Ну что, молчишь?

— Да ну тя… Проньке денег девать некуда, вот и бесится. А вчера…

— Что вчера?

— Степан, говорит, где? Я ему — спит, а он буди говорит. Зачем, спрашиваю, черт полуношный? А он уперся как бык, буди, и все. Ветеранам, говорит, нынче награды раздают, и Степке твоему положено…

Старик слез с печи, прихрамывая, дошел до стула, стиснул кулак.

— Скажи, как думаешь? Мне награду дадут али как?

— То за Отечественную дают, а ты — гражданский…

— Я свое отмолотил, — твердо сказал Степан. — Вот ты ворчишь все, подковыриваешь, а я дело до конца довел… Ни одного ентервента здесь не оставил. Да меня на всем земном шаре помнют… И в Англии, и в Америке, и в Германии…

— В Германии тя помнят. Через них и хромой…

— Да если бы не нога, я бы до Тихого океана дошел. И Колчаку бы досталось… Я и теперь по ночам лежу и думаю, что бы такое сотворить. — Дед задумался. — Вот что, мать, ты щас до сельсовета сходи!

— Ступанушко, ты что, спятил?.. — заволновалась старуха. — Поздно уж! Ночь за окном, вьюга, волки!

— Ступай, ступай, Лукьяновна. Больно перед смертью узнать хотца, дадут орден али нет…

Лукьяновна набросила тулуп, нырнула в катанки выше колен, толкнула дверь. Дверь не поддалась.

— Ух ты! Заперты!

Степан сердито проковылял за дверь и стукнул ее, словно шашкой рубанул.

— Заперта! Снаружи заперта, как тюрьма! Неужто Пронька запер?! Сдурел, что ли!

Он подошел к окну, и глаза его вспыхнули блеском, который смолоду не могла забыть Лукьяновна. Точно такие глаза Степана снились ей в военные годы — дерзкие, воспаленные.

— В окна стучать придется. Чай, добрые люди откроют.

Старик устало опустился на лавку, обхватил голову обеими руками. Лукьяновна подсела, обняла его.

— Но почто же нас заперли, бабушка, за что?

Степан поднялся с лавки и, подойдя к низкому избяному оконцу, застыл в недоумении.

— Понял я, за что нас заперли… Я хоть и не умер пока што, но уже мертвец… мертвец я!

— Как так?! — Лукьяновна перекрестилась.

— Очень просто. Телом жив, а в остальном меня нет, нет, нет…

Старик подошел к окну, одним рывком выдавил ветхие рамы во двор. Затем высунулся из проема и, жадно глотая морозный воздух, закричал:

— Люди! Вы думаете, я умер? Многие так думали! И в первую мировую, и в гражданскую, и в Отечественную, а я вот живой и все чую! — Ветер обжигал лицо, слезил глаза, но Степан не замечал этого. — А раз живой, то обязан сказать всю правду! Подлецы-то у нас не переводятся! Втерлись, гады, в доверие и живут, как на курорте… Прошлой ночью самолично видал, как бригадир совхоза пилил государственный лес, чокеровал да в свой двор затаранил, безо всякого на то разрешения. А завсельмагом каков! Как начал в продовольственном отделе робить, тучный, как боров, стал. Многие так рассуждают: войны нет, и слава богу! Но ведь есть такие, что поедом друг дружку едят: соседей, односельчан! Когда же это кончится? Ведь мы же вокруг луны навострились летать! В океяны до самого дна ныряем, а ради места тепленького или наживы смерти ближнего рады… и такое не только у нас, повсюду… А ведь мы молчим!

Поначалу Лукьяновна боялась подойти к разгоряченному деду, но, когда голос его ослаб, осторожно взяла старика за руку и кое-как оттащила от окна.

— Степа! Степушка! Видно, ради правды ты и в окно можешь вылезть. И откуда у тя такая ненависть к подлецам? Всю жизнь на них ухлопал.

— Да, баушка… — Старик снова подошел к проему в стене, замер, прислушался. — Вот и щас, ты ничего не слышишь? — спросил он.

Лукьяновна притихла.

— Нет, Степан, а че?

— А я вот все слышу: и как вьюга на земле бродит, и как начальство не спит… Тихо! Ветер-то в нашу сторону дует… Никак бригадир опять лес воровать поехал…

— Тебе-то че? Он хоть маленький, да начальничек. Не вмешивайся, Степа!

— Как это не вмешивайся?!

Степан торопливо надел полушубок, нахлобучил на затылок фронтовую шапку-ушанку, достал из сундука одноствольный дробовик и перелез во двор. Лукьяновна не успела его окликнуть из-за нахлынувших слез.

Дело шло к весне. Ночи были уже и теплыми!

Степан был уверен, что трактор, шум которого он услышал из избы, прошел не по зимней дороге, а напрямик, по снежному насту, через редкий ельник.

— Нет, я не умер ешо, — твердил старик сам себе. — Хотя и в рудной избе родился, а расхитителей добра народного за версту чую… Я еще — будь-будь!

Ему казалось, что трактор тарахтит где-то рядом, но он прошел больше двух километров, а шум не приближался.

Тогда Степан круто свернул к зимней дороге. «Так будет надежнее, — решил он. — Потому как в темноте идти по ельнику трудно». Он прошел еще километра два, но шум трактора оставался по-прежнему далеко. Степан даже и не заметил, как рокот его сначала ослаб, а потом и совсем прекратился. С этой минуты в лесу наступила такая тишина, что старик вдруг услышал, как бьется его сердце. Четко стучало оно, ровно, хотя во всем теле чувствовалось напряжение.

«Пока сердце стучит, мимо подлости не пройду… — сказал самому себе Степан и стал прислушиваться, только теперь не к стуку своего сердца, а к еле доносимым откуда-то голосам людей. — Может, они уже лес чокеруют, — решил он, — потому и притихли. Но зачем в такую лютую стужу глушить мотор?»

Уже на рассвете он увидел Тимофея — совхозного бригадира. Он был не один, у трактора крутился парень лет двадцати, в коротком дубленом полушубке, по которому Степан сразу узнал сына директора совхоза. Старик хотел спрятаться и понаблюдать за ними, но, подумав, снял ружье с предохранителя, уверенно подошел ближе и крикнул:

— Здравствуйте, товарищи начальники!

— Здравствуйте, Степан Иванович, — отозвался бригадир и, помолчав, ехидно добавил: — Никак на охоту собрались?

Такого вопроса старик не ожидал, даже крякнул от бойкой наглости Тимофея.

— Стало быть, на охоту, — мрачно ответил он. — Я ведь птицу по полету вижу…

— И мы вас еще у деревни заметили, — протянул парень, поймав на себе пристальный взгляд старика. — Хотели подвезти вас, да трактор сломался. Нам ведь по пути?

— Нет, не по пути. — Степан мрачно посмотрел на бригадира и строго спросил: — Куда трактор гоните?

— Далеко, дедушка, отсюда не видно, — усмехнулся Тимофей.

— Ух, как научились разговаривать! Потому и далеко, что государственный он, а был бы свой — так не скакали бы по лесу. — Старик помрачнел, откашлялся и без важности сказал:

— Ну ладно, хватит, наговорились… В сельсовет пошли!

Бригадир насторожился, искоса глянул на массивную берданку деда, по всей видимости, нулевого калибра.

— Зачем? — растерянно спросил он.

— Там разберемся, Тимоха… Что-то часто я тебя на государственных делянках стал видеть. Понял?

— Понять-то понял… — Бригадир умолк, нахмурился и заговорил задушевно и деликатно: — Только я ведь теперь, Степан Иванович, не Тимоха уже, а как-никак руководитель, бригадир. И зовут меня нынче Тимофей Гаврилович Наумов. Я уже два раза на повышение в центр ездил, жалованье мне начислили три сотни с половиной, путевку за границу обещают… Догадываетесь, почем фунт лиха?