— Хорошо. Согласен: я не прав, — ответил он. — Но политика у вас в стране и у нас — это разные вещи. Вы связали с политикой вашу жизнь, вашу культуру, ваше образование. Вы сделали это сознательно и без колебаний. И на этом стоите. А в Англии считается, что каждый здравомыслящий человек должен избегать политики, как чумы, потому, что она состоит на девяносто процентов из лицемерия, а на десять процентов — еще черт знает из чего.
— Вот и получается, что вы позволяете другим распоряжаться вашей судьбой, — сказала она.
— Согласен, тут я не прав, — повторил он.
Он не хотел ссориться с Ниной. Даже мысль о ссоре с ней казалась ему невыносимой.
Федор слушал их перепалку со скучающим видом; Руперт бросил на него нетерпеливый взгляд и завозился в постели, словно побуждая его продолжить спор и выложить свои карты.
— Некоторые люди ведут себя необдуманно, — произнес Федор дружеским тоном. — Очень необдуманно…
— Человеку свойственно ошибаться! — запальчиво перебил его Руперт.
— Это не оправдание, — заметила Нина.
— Видите ли, — продолжал Федор, обращаясь к Руперту, — некоторые люди попадают в двусмысленное положение по ошибке, не взвесив своих поступков, не подумав, к чему они могут привести. Вот в чем сейчас опасность, не правда ли?
«Солгать? Или сказать откровенно?» — спросил себя Руперт.
— Верно, — проговорил он вслух.
— Война может начаться потому, что даже порядочные люди не задумываются порой над своими действиями.
— Может быть, в этом-то и трагедия, — согласился Руперт.
— Даже порядочный человек, вроде вас, может натворить бед, если решит, что в этом его долг.
Руперту это замечание не понравилось.
— Что же вы предлагаете? — огрызнулся он. — Обсудить, в чем состоит мой долг?
— А почему бы и не обсудить? — сказал Федор. — Если это долг порядочного человека, он выдержит любое обсуждение. Если же долг ложно понят, а вы — человек честный, вы сами его отвергнете. Так или нет?
«Для чего он взывает к моей совести? — лихорадочно размышлял Руперт. — Может, пытается спасти меня от моей глупости и даже показывает выход? Или же это новая ловушка, хитрый трюк, чтобы расшатать мою последнюю опору, заставить меня разувериться в том, что я выполнял свой долг?»
Руперт понимал, что не должен себя обманывать. Вопрос, который поставил Федор, уже давно его мучил, и совесть больше не позволяла ему уклоняться от ответа. Даже если не принимать в расчет того, что он делал для адмирала (эти робкие попытки шпионажа казались ему несущественными), был ли он прав, согласившись вообще на эту роль, не изменил ли он себе, не унизил ли этим свое человеческое достоинство?
— Видите ли, я считаю… — медленно произнес он, — что человек должен смотреть на все открытыми глазами — не только для того, чтобы понять, в чем его долг, но и для того, чтобы найти выход из нашей кошмарной действительности, прежде чем мир превратится в сгусток крови и радиоактивной пыли…
Федор задумался, взвешивая этот ответ.
— Что вы подразумеваете под словами «смотреть на все»? — недоверчиво спросил он, делая ударение на слове «все», отчего оно прозвучало зловеще. — Смотреть можно по-разному. Да и задачи при этом могут быть разные. Чтобы побольше узнать? Кстати, много ли вы знаете, Руперт? Что вы знаете, например, о нашей стране?
— Очень мало, — согласился Руперт.
— Так как же вы собираетесь смотреть на нее открытыми глазами? Вы же сами признаете, что не знаете ее…
— Но я же могу узнать то, чего не знаю сейчас. Это в моих силах. — Руперт чувствовал, что дело идет к развязке. Федор обдумывал какое-то решение. Руперт все еще считал, что судьба его висит на волоске; он ждал, что дверь вот-вот откроется и войдет какой-нибудь здоровенный русский с ордером на арест, или обвинительным заключением, или еще чем-нибудь в этом роде, и пока не поздно, он торопился высказать то, что было у него на душе. — Понимаете, Федор, — сказал он, — каждый из нас не бог весть как умен, у каждого из нас в голове порядочный сумбур. Даже у вас и у Нины. — И тут же, взглянув на Нину, подумал, что к ней это вряд ли относится; она сидела молча, чем-то похожая на девочку, несомненно чувствуя, что за этим спором идет какая-то отчаянная, непонятная ей борьба, догадываясь, что она лишь немой статист в драме, исход которой может предрешить и ее судьбу. — Человек, который пережил, перевидал, перечувствовал в вашей стране столько, сколько я, не может остаться прежним. Наверно, я изменился. Конечно, изменился! Изменился и мой образ мыслей. Я еще не знаю, как именно…
— А-а! — насмешливо протянул Федор.
— Я не хочу, чтобы ваша страна была уничтожена, — решительно продолжал Руперт, — и, наверно, не сделаю ничего, что могло бы этому способствовать. Мне не нравится коммунизм. Но, увидев, каких людей вы создали с его помощью, я, во всяком случае, перестал его бояться. И если вы говорите, что страх — это подозрительность, а подозрительность — это страх, я избавился и от подозрительности, хотя, может быть, не совсем. Но не в этом суть. — Он повернулся к Нине. — Понимаете, Нина, вы ведь почти ничего не знаете обо мне и о таких, как я. А мы знаем о вас и того меньше. Это мне совершенно ясно. Мы гораздо невежественнее, чем вы… — Нина попыталась было заговорить, но он прервал ее: — Дайте мне досказать!
— Хорошо, — кивнула она, — пожалуйста! — Ей, по-видимому, тоже хотелось поскорее кончить этот разговор.
— Никто не виноват в этом невежестве, кроме нас самих. А виню я не только себя, но и вас. Что касается меня, я шел по проторенной дорожке, позволяя, чтобы за меня думали газеты и всякие специалисты-международники; я брал на веру сложившиеся в нашей части света представления, не давая себе труда усомниться в них. И если я ставлю их сейчас под сомнение, то потому, что понял: так дальше нельзя. Не начни я теперь сомневаться, я был бы круглым дураком.
— Все мы порой бываем дураками, — благодушно вставил Федор.
— И тем не менее, — перебил его Руперт, — вы никогда не сделаете меня коммунистом. Напротив! Когда я приехал сюда, я был чудаком, который отказался от своего наследства. Я еду домой с твердым намерением вернуть свои деньги. Еще не знаю зачем. Раньше я не был капиталистом, но могу им стать теперь.
— Не сможете, — заверил его Федор.
— А почему нет? Все мои теории были глупыми, мои воззрения незрелыми. Теперь мне нужны деньги. Я хочу, чтобы моя жена и дети жили в свое удовольствие и пользовались тем, что я могу им дать. Каждый человек имеет на это право, так почему бы не начать с собственных детей? Я же лично хочу одного: выяснить, что к чему; для этого мне нужны время и деньги. Прежде всего, время. Не удивительно, если человечество себя не понимает: кому хватает времени и терпения, чтобы хоть что-нибудь понять? Пусть я буду капиталистом, но я вооружусь терпением и докопаюсь до сути. Где-то должен быть ответ.
Федор улыбнулся и встал.
— Не выйдет из вас настоящего капиталиста, Руперт. Да и какой ответ вы найдете, став эксплуататором? Нет, нет. Я как-то плохо вас себе представляю разжиревшим капиталистом.
Федор стал надевать белый плащ. Нервы у Руперта были натянуты до предела. Федор чего-то ждал. Рассеянно глядя на Нину, он, казалось, принимал какое-то решение, но когда он уже открыл рот, чтобы заговорить, в дверь громко постучали.
«Поздно!» — промелькнуло в голове у Руперта. Это тысячеликая судьба стучится к нему в дверь, неведомое будущее. Руперт похолодел.
Нина отворила дверь, и на пороге действительно появилось его будущее, но не то, которое он ожидал. Пришел сын.
— Роланд! — воскликнула Нина. — Где ты так извозился?
Он был мокрый и грязный с головы до ног.
— Мы в саду играли в футбол, — сообщил он, с трудом переводя дыхание, — а полицейский сказал, что там играть в футбол нельзя, и я убежал.
— Сейчас же переоденься! — скомандовала Нина. — Быстро! Ты весь в грязи! Посмотри на свои туфли!
Роланд даже не взглянул на отца и, уж конечно, не заметил, как тот возвращается к жизни. Мальчик снисходительно относился к Нининым попыткам им командовать — пожалуй, даже благосклонно. В них он инстинктом улавливал какую-то другую любовь, не такую обыденную, как любовь родителей. Руперт посмотрел на Нину и вдруг с небывалой ясностью почувствовал, сколько нежности к Роланду у этой матери, потерявшей своих детей. Роланд для нее был не просто сыном человека, которого она любит, а немножко ее собственным сыном.
