Новый удар грома так сильно тряхнул их укрытие, что оно чуть не обвалилось.

— Ерунда! — насторожилась Нина. — Я не верю в бога. Неужели вы в него верите?

— Иногда верю, а иногда нет, — сказал он. — Скорее, я верю в языческих богов, олицетворяющих силы природы. В общем, они куда человечнее и привлекательнее наших богов.

Нина почувствовала себя в безопасности только с наступлением темноты, когда о буре напоминали лишь гигантские валы на море, непрерывные удары грома и редкие вспышки молнии.

В укрытии было сухо и совсем темно, только молнии освещали его желтым, пронзительным светом. Строение было сбито на совесть и, по мнению Руперта, простоит еще долго, хотя те. кто его сооружали, наверно, давно сложили головы на поле битвы. Руперт и Нина переоделись и, растянувшись на полу, стали рассказывать о себе. Он узнал, что до встречи с ним Нина никогда не разговаривала ни с одним англичанином. Где же она так хорошо научилась говорить по-английски?

Нина объяснила, что училась в московском институте иностранных языков. Как же она стала культработником? По ее словам, сначала она была в Арктике учительницей английского языка. Ее послали туда по окончании института. Там она встретила Водопьянова, вышла за него замуж и стала читать лекции на дальних зимовках. Ее лекции о русской и английской поэзии понравились. Управление Северного морского пути предложило ей остаться и продолжать эту работу. В свою очередь, Нина спросила, чем занимается Джо, и, когда он ей ответил, сказала:

— Но ведь она даром тратит свою жизнь, Руперт. Разве вам не кажется, что ей хотелось бы жить интереснее? Возможно, она боится вам это высказать, потому что женщин, которые добиваются независимости, у вас считают плохими женами и плохими матерями? Наверно, у вас это так.

Ее слова почему-то его раздосадовали, не потому ли, что втайне он сознавал их справедливость? Руперт поразился проницательности Нины, ведь она жила в совершенно другой среде. Она продолжала его расспрашивать: как они встретились с Джо, богатые ли они люди и как чувствуют себя богачи в стране, где столько бедных? Он не стал разрушать ее иллюзий, но удивился, когда она вдруг заметила:

— И у нас тоже можно быть богатым. Можно, например, иметь свой дом, нельзя только наживать деньги на деньгах, то есть пускать свои деньги в оборот.

Ему было покойно лежать в темноте и откровенничать о своей жизни, как принято только в России. Время от времени Руперт выходил наружу, чтобы взглянуть на черное небо и проверить, не кончился ли дождь, но каждый раз, когда он возвращался и снова устраивался рядом с Ниной, он чувствовал, что просто старается уйти от того, что было уже неизбежно.

█

Позднее Руперт старался убедить себя, что во всем было виновато их уединение, необычная обстановка, разгул стихии, пробудившей в них смятение чувств. Но, как бы там ни было, сила, толкнувшая их друг к другу, оказалась могущественнее всего, чем они пытались ее побороть.

Все началось со случайного, дружеского прикосновения. Она взяла его за руку — ей было спокойнее от этой невинной близости.

Но близость трудно удержать в рамках.

Его пугало то, что происходит. Они тянулись друг к другу, но все еще сдерживали свое желание, и это его только усиливало. Руперт притянул Нину к себе и почувствовал, что она вырывается. «Her, нет!» — шептала она.

Но он уже не мог побороть себя. Внезапно она уступила, и это его обезоружило.

«Надо уйти!» — твердил он себе.

Но он уже не мог уйти и, хотя ощущал, как что-то мешает не только ему, но и этой сдержанной, преданной долгу Нине, которую он так почитал и которой так восхищался, он знал: уже поздно, Они зашли слишком далеко и не могли остановиться. Вместо этого остановилось время…

█

При свете дня Руперт не в состоянии был объяснить себе, как два порядочных человека могли себе это позволить.

Ведь ничто этого не предвещало — не было ни бездумного заигрывания, ни скрытого влечения. Понадобились необычайные обстоятельства, эта первозданная буря, чтобы толкнуть их друг к другу. Но и когда они завтракали, и потом, когда нехотя копались в земле, отыскивая уже не нужные монеты, он понимал, что все куда сложнее.

— Я виновата и перед вами, и перед вашей женой, — сжав зубы, твердила Нина. — Я никогда себе не прощу…

— Не смей так говорить, — сказал он.

Думала ли она при этом о своем муже? Любит ли она Алексея? Он знал, что любит. Разве в этом можно сомневаться? Они стояли на холме, глядя вниз на бурую пену и водоросли у края воды, и он смотрел, как она молча плачет. Он знал по ком. Она ведь предала и себя.

— Ничего, — промолвил он с нежностью, но до того неубедительно, что ему самому стало больно.

— Нет, чего! Простите, что я плачу. Простите меня, Руперт.

Если бы она повела себя по-другому, легко отнеслась к тому, что произошло, сочла это минутным заблуждением, которое можно тут же забыть, если бы она, наконец, позволила себе вновь уступить страсти — он бы, наверно, ее возненавидел и прожил бы остаток жизни с сознанием, что совершил чудовищный проступок, ничего не получив взамен. Но стыд, который мучил их обоих, разбудил в нем глубокое чувство, которого он прежде не знал.

Алексей ждал их в санатории, на затылке у него красовался большой кусок пластыря, а два сломанных пальца были забинтованы; санитар Гриша все время упрашивал его посидеть.

Он встретил их в холле, на ногах, крича во весь голос:

— Нина! Руперт! Вот и я! — точно это они его здесь ожидали, а не он их.

— Ну, — беспомощно сказала Нина, — что ты еще наделал?

— Ничего, — ответил он с невинным видом. — Мне разрешили приехать.

— Это правда? — спросила она Гришу, абхазца с грустным лицом, который, казалось, заранее покорился всем превратностям судьбы, в том числе и безрассудным выходкам Алексея.

— Правда, — вздохнул Гриша. — Мне было велено сопровождать товарища Водопьянова и следить, чтобы он не слишком много ходил.

— Вот видите! — с довольным видом произнес Алексей. — А там мне одному было скучно.

Руперт внимательно наблюдал за этой маленькой семейной сценой и за Алексеем: ему хотелось понять, не привели ли его сюда, подозрения или ревность. Но нет, натуре Алексея не были свойственны ни подозрения, ни ревность. Он слишком верил в себя и был непоколебимо уверен в своей жене, своих друзьях и в своем замечательном английском друге Руперте Ройсе.

Зато сам Руперт на миг почувствовал острую ревность, и это его поразило.

Шагая по широким полутемным коридорам, Алексей неловко оперся на руку Руперта своей забинтованной рукой — он с открытой душой принимал помощь своего английского друга. Другой рукой он попытался в знак покаяния, а может быть, из бравады нести Нинин чемоданчик, но она сердито отказалась от его услуг.

Руперт шел, привязанный к Алексею знакомой хваткой его железной руки. Он чувствовал себя как узник, прикованный наручниками к своему тюремщику, и, шагая, лихорадочно думал о том, что уедет из России немедленно, завтра же и уж никак не позже чем послезавтра.

█

Немного погодя он попросил Нину заказать разговор по телефону с Джо и с Роландом. Ему пора уезжать. Он выполнил все, ради чего приехал в Советский Союз.

— Да, — тихо сказала она. — Вы правы. Вам надо уехать. — Она уже не пыталась его удерживать, взывая к его привязанности или дружбе. Ей изменило чувство долга, а вместе с ним надломилась и ее воля.

«Надо держать себя в руках, — твердил он себе сурово. — Все кончено. Я совершил непростительную ошибку, но теперь уже ничего не исправишь».

Руперт напрасно пытался себя утешить, он ведь был человек старомодный. Его нравственные устои ничем не отпивались от моральных принципов Нины. Ничто не могло заставить его забыть о том, что произошло.