В общем, картина была безотрадная. За эти несколько дней жизнь превратилась в полуживотное существование. Но когда он совсем уже упал духом, русский (до сих пор он лежал в забытьи и бормотал что-то бессвязное) вдруг пришел в себя, произнес несколько слов на своем языке, а потом, запинаясь, фразу или две по-английски: Ройс — американец?

У Ройса словно гора свалилась с плеч. Он радостно улыбнулся. Теперь, по крайней мере, у него будет товарищ, с которым можно разговаривать…

Русский сказал, что он летчик и зовут его Алексеем Алексеевичем Водопьяновым. Он слабо тряс руку англичанина, снова и снова благодаря его за спасение.

— Я думал, что умираю и мне только привиделось, будто спускаются парашюты. Разве я мог в это поверить?

В глазах у него стояли слезы, но он еще не сознавал всей тяжести своего положения. Он просто радовался, что был хоть как-то цел, хотя бы едва жив и хоть в какой-то безопасности.

В первые недели Ройса беспокоило будущее, поэтому, стараясь уйти от тревожных мыслей и чем-нибудь занять мозг, он заставлял себя внимательно приглядываться к русскому.

Он никогда еще не встречал русского коммунисте, и даже такой беспомощный человек, как Водопьянов, мог ему открыть много нового. Россия была для Ройса белым пятном. Ему не нравился коммунизм: по его мнению, он стеснял духовный мир человека и угрожал свободе личности; это было ясно как божий день, и Ройс считал, что русской угрозе надо противостоять твердо и ежечасно.

Нельзя сказать, что он не любил русских — он никогда с этим народом не сталкивался. Ему казалось, что Водопьянов — типичный русский крестьянин. Почему он решил, что Водопьянов крестьянин, он и сам не знал — разве что из-за темных волос, коренастой фигуры и открытого, простодушного и волевого лица, какое можно встретить у любого крестьянина, если он родом не из Германии или Северной Франции. Итак, Водопьянов казался ему обычным смертным, но безусловно толковым, может быть чересчур поглощенным собой, несколько неуклюжим, медлительным, — словом, малым скрытным и, может, даже опасным, хотя едва ли было справедливо применять такой эпитет к раненому, который, страдая от боли и лихорадки, лежал, обливаясь потом в темной и тесной конуре, и поддерживал присутствие духа добродушными русскими шутками.

«Железный человек», — думал Ройс, предчувствуя, что вскоре от него самого потребуется не меньшая выдержка.

Арктика уже отгородила их от остального мира. Небо почти все время было темное и лишь ненадолго, в полдень или когда появлялась тусклая луна, болезненно бледнело. Порою разгоралось северное сияние, словно занавес из зыбких, текучих холодных огней, но это было еще хуже, чем темнота. Ройс ненавидел северное сияние.

За эти несколько недель заточения жизнь их мало-помалу вошла в колею. Минутами у Руперта было ощущение, будто с ними проводят какой-то заранее обдуманный эксперимент: «Оставить Ройса и Водопьянова на восемьдесят седьмом меридиане, а дальше пусть управляются, как знают».

Пока они кое-как управлялись, и, хотя парализованный Водопьянов уже давно пришел в себя и настойчиво предлагал Ройсу бросить его и уйти (захватив достаточно провианта, чтобы достигнуть ближайшего человеческого жилья, от которого их отделяло не меньше трехсот километров), Ройс продолжал готовить пищу, отапливать их убежище и старательно избегал всяких напоминаний об опасности их положения.

— Давайте не будем об этом, — сказал Ройс Водопьянову, когда тот снова предложил ему уйти. — Бросьте этот разговор.

— Зачем же его бросать? — добродушно ответил Водопьянов. — Вы лучше подумайте как следует. Ну зачем вам жалеть меня? Я как-нибудь обойдусь.

— А я и не думаю вас жалеть, — отрезал Ройс.

— Тем лучше, — сказал Водопьянов. — Значит, вам надо уходить.

— Я не могу оставить вас одного, — сердился Ройс. — Не будьте ребенком…

Водопьянов невесело смеялся и говорил Ройсу, что тот напоминает ему жену:

— Она тоже говорит, когда не согласна со мной: Не будь ребенком! А все равно в конце концов соглашается, что я прав.

Пытаясь развлечь Ройса, Алексей рассказал ему, что он, как и большинство студентов в России, пять лет учил английский, а американское произношение у него оттого, что на острове Рудольфа он часто слушал передачи американской радиостанции из Германии.

Порой он говорил:

— Ничего, Руперт. Вот пройдет месяца два, а там и солнце покажется. Ноги у меня заживут, и тронемся в путь…

Но нередко после этого он начинал мучительно стонать, замолкал и целые дни проводил наедине с болью — лишь изредка бормотал что-то в свой спальный мешок, прикрыв рот рукою. Он был не в состоянии даже сесть.

Ройс слушал и ничем не мог ему помочь.

— Ну, как ноги? — спрашивал он у русского.

— Нет у меня ног, Руперт, — отвечал тот, беспомощно пожимая плечами. — Отнялись. Ниже пояса ничего не чувствую. Никакого от меня толку…

— Ничего, — успокаивал Ройс. — Заживет.

Водопьянов грустно усмехался.

— Вы точь-в-точь как моя жена. Как-то раз я разбился на самолете. Сломал обе руки и ногу. Жена пришла ко мне в госпиталь, смотрит на меня и думает, что я умираю. А мне все равно твердит: «Ничего, Алексей Заживет!» — И он опять усмехнулся.

— А что еще я могу сказать? — начинал раздражаться Ройс.

— Знаю! Знаю! Не обращайте на меня внимания, — соглашался Водопьянов.— Говорите, что вам вздумается. Я— ничего. Я просто пошутил, Руперт. Конечно, все у нас будет в порядке. Наверно, знаменитый капитан Скотт был похож на вас. Такой же неистребимый джентльмен.

— Чепуха, — отмахивался Ройс, удивляясь, что русский слышал о Скотте, и отгоняя суеверные мысли о том, что им уготована та же участь. — Надо мне научиться охотиться в темноте. Вы знаете что-нибудь о зимней охоте в Арктике?

— Все знаю, — ответил Алексей. — Зимой здесь охотиться почти невозможно.

— На льду должны быть тюлени и медведи, вопрос в том, как их увидеть.

Но Алексей уже совсем обессилел и откинулся на своей раскладушке, которую Ройс нашел среди обломков и починил.

Распорядок жизни Руперта был однообразным и очень напряженным. Он аккуратно разделил запасы русских и английских концентратов так, чтобы хватило на четыре месяца. Английские комплексные концентраты он оставил на крайний случай или до того времени, когда наконец можно будет двинуться р путь. Он по расписанию готовил, заливал в примус керосин, зажигал лампу, затыкал дыры и щели в стенах, чтобы не дуло, растапливал снег, натаскивал его в снежный тоннель, который он прорыл у входа, чтобы их совсем не занесло и в то же время чтобы чистый снег был всегда под рукой, потому что вода у них кипела целыми днями.

— Ну и стужа, — жаловался он Водопьянову.

Он выходил наружу, и каждый раз его пугала синяя ночь, нависшая над белой пустыней, и где-то на краю ее — струящаяся завеса цветных огней и тишина, такая мертвая, что, казалось, сама темнота оглохла и не ель. шит бешеной игры этих радуг.

Больше всего он боялся заблудиться. Он с трудов отыскивал дорогу в этом безмолвном пространстве, где не было других ориентиров, кроме торосов; он ходил по ним, спотыкался, падал, отмораживал голые руки, с когда пытался отогреть их за пазухой, рубашка намокала, и он мерз еще больше.

— В следующий раз придется вынести фонарь, — сказал он как-то, вернувшись.

Он снова собирался на охоту и решил прицепить «летучую мышь» к обломку металла, который воткнул в снег на крыше их убежища. Русскую винтовку он повесил на грудь так, чтобы не потерять ее, если он провалится под наст в незаметную полынью, даже если провалится на дно океана.

— Где тюлени, там медведи, — крикнул ему вдогонку Водопьянов. — А медведи ходят без шума Нюх у них острый. Берегитесь! Зимой тюлени проделывают лунки во льду для дыхания, но такие маленькие, что их только с собаками найдешь. Не ищите тюленей, Руперт…

Удачная охота была для них вопросом жизни и смерти — консервов и пакетов с концентратами им явно не хватит. Но Ройс вскоре вынужден был признаться, что не очень-то умеет охотиться в Арктике. Да и кто разглядит в темноте тюленя, если он высунет нос из лунки? Никто! Ройс и сам понимал, что искать надо медведя; медведь — это двухнедельный запас мяса, который сбережет на весну концентраты.