Вошла я в сени, как в темную яму: ночь уже везде черною хмарою стлалась, только щелки кругом двери светились и свет лежал на личку у Ликеры. Взяла я ее за руку: "Пойдем, — говорю, — в хату", — и таки втянула в двери. "Что ж, сынку, — промолвила я, — а как же ты эту несчастную дивчину кинешь?" Глянул он на Ликеру, схватился, словно кто его облил окропом, и к дивчине, да почервонел и засоромился… Глянул и пан на Ликеру, накинул на нос окуляры, да и говорит, усмехается: "Ге-ге! Вон оно что: коханка?" — "Невеста, — поправила я, — на тот год и одружиться мают". — "Что ж, — смеется, — боже благослови! Ловкая дивчинка, как тополенька, а с личика хоть воды напейся. Э, хлопче, губа-то у тебя не дура! Что же, на тот год прибудем и весилля справим, аж небу будет душно… Я и посаженным батьком буду". Бигме, шутит все да забивает памороки приговорками да жартами! "Э, не плачь, дивчино, да усмехнись, чтоб тебя гуска вбрыкнула, да вот возьми от посаженого на намисто себе". Вынул из гаманца он зеленую бумажку и сучит ей в руки; та не хочет брать, а он ей насильно за пазуху… Уже и я вмешалась: "Возьми, мол, коли пан будет батьком". А он и меня по плечу ласково: "Эх, — говорит, — старушка, не сумлевайся: и бумагу в волости сделаю, и тебе сверх цены четвертную дам. Вот через год повенчаем их, и как пойдет ему лучшая пенсия, так он обоих вас заберет… Свет увидите, на роскошах отдохнете, на него не нарадуетесь…" Да как завел, как завел, словно бы дурманом нас окуривает.

Больной застонал, и какие-то конвульсии пробежали по его телу… Рушник упал с головы. Устя и знахарка сорвались с места, но спустя две-три минуты грудь его, начавшая было судорожно и бурно вздыматься, стала вновь почти неподвижной, тело тоже вытянулось пластом. Знахарка положила свежее полотенце на голову и, прислушавшись к груди и к полуоткрытому рту, шепнула в ответ на перепуганный взгляд матери:

— Дышит!

Устя не сводила глаз с своего сына; в выражении их и всего ее лица отражалась неодолимая мука, импонировавшая и знахарке: как ни жгло ту любопытство, но она не решалась нарушить это молчание горя и сама смирялась перед веянием смерти, носившейся в хате.

— По-моему, хворому лучше, — промолвила она после долгого молчания, желая отвлечь Устю от отчаянных дум и завязать интересный разговор снова.

— Отчего ж лучше? — уронила тихо и печально старуха, не отрывая глаз от своего сына.

— Не так пашит, словно бы спадает горячка.

— А лежит мертвец мертвецом… Очей не закрыл… Ой, боже мой!

— Это всегда так… Из сил выбила огневица, ну, и не может… А вот полежит тихо… да отпочинет, а мы его в купель. Э, у меня, паниматко, есть надия теперь…

— Господи, заступи и помилуй! — вырвался у старухи вопль, и она опустилась на колени.

— И помилует, только не отчаивайтесь, паниматко… сразу не встанет, а вам для него ж нужно беречь себя. Думайте и говорите про что другое… Ей-богу, лучше!

Устя снова села и повернулась лицом к знахарке: по-видимому, слова последней подбодрили ее.

— Да вот хоть скажите, — подступала хитро знахарка к интересовавшему ее эпизоду, — дал ли тот пан вам четвертную и сделал ли условие в волости?

— И четвертную дал, и условие, — ответила неохотно и односложно старуха.

— И увез зараз вашего сына?

— На другой день… Я побаивалась… На Ликере лица не было; чуяло ее сердце, что прощается навеки… И сын было хотел назад… и я гроши вертала, да пан уперся… ну и завез… Я боялась долго, что Ликера наложит на себя руки… Ой, запала с той поры в хату нудьга, разляглась туга… а слез сколько вылилось… так не знаю уже, где они теперь и берутся.

— Ну, а писал же сын? Высылал гроши?

— Обещал по десяти карбованцев высылать в месяц… да трудно было… высылал по пяти…

— Скажите, работа трудная, стало быть… И чему ж учил его пан?

Старуха поникла головой и молчала.

— На что, говорю, муштровал? — повторила настойчиво свой вопрос знахарка.

— Ох, — вздохнула тяжело Устя, — доведались после… и не спрашивайте!

— До чего ж пан приставил Харька? — не унималась знахарка, сгорая еще больше от любопытства, по мере того как Устя тяготилась рассказывать об этом.

— Старшина меня потом призывал, — начала оживленнее Устя, желая перевести разговор на другое. — "Ты, — говорит, — большие теперь получаешь гроши, так плати недоимку!" — "Бога бойтесь, — говорю я, — какие там гроши? Да коли опекун надбал недоимку, то пусть он и платит, а мы и макового зернятка с этой земли не имели… Хай он платит, хоть ваш и родич!" А старшина как затопает ногами: "Языка не распускай, — кричит, — ваш надел, ваш и грех! Твой сынок не откаснулся ведь от надела, — ну, и плати! Он там, мол, горилку лыгает да горящее клоччя глотает, а общество за лодыря отвечай!.. Нет, с тебя сдеру, лохмотья твои все продам, оставлю, — кричит, — только подушку да образа!" — "Сдерите, — говорю, — лучше последнюю шкуру мою себе на чёботы". — "И до шкуры, — сычит, — доберусь до твоей, а наипаче до шкуры твоего паршука безсоромного…"

— От каторжный, — заметила сочувственно знахарка. — Нуте, нуте, так чем же, выходит, Харько был?

Старуха молчала.

— Мне это нужно, чтоб знать лучше хворобу, — подчеркнула знахарка. — Так чем же сын был?

— Кумедиянщиком, — проговорила едва слышно старуха.

— Кумедиянщиком?.. — всплеснула руками знахарка. — Так, значит, и тот пан был…

— Над кумедиянщиками кумедиянщик…

— Ну, и писал сын, как и что?

Долго молчала старуха, наконец с видимой болью произнесла, отрывая слова:

— Сначала часто… а потом реже… а дали… с год… перестал… Сколько было горя! — словно простонала она и припала к ногам своего сына.

В хате стало тихо, как в могиле. Только муха где-то уныло жужжала и билась в сетях паука.

Время шло. Вдруг больной приподнялся, конвульсивно повел головой и, взмахнув руками, рухнулся вновь на подушку. Мать и знахарка к нему бросились, но он уже спокойно, неподвижно лежал с открытыми глазами, не видя и не чувствуя, как склонилось над ним дорогое, искаженное мукой лицо.

Неслышно отворилась дверь, и появившаяся на пороге Ликера объявила, что шаплык стоит уже в сенях.

— Вот и гаразд, — засуетилась знахарка, — хворый успокоился, заснул, а ему скорее приготовим купель, так он и очнется; пусть дивчина посидит тут, посторожит, а мы, пани-матко, пойдем с вами готовить окроп: нужно, нужно проветриться, силы-то ваши и для него пригодятся.

Безмолвно поднялась Устя, перекрестила сына и, как приговоренная к смерти, вышла из хаты.

Вошла Ликера, придерживая рукой фартук, и остановилась у столба; час тому назад она видела на этом самом полу бесчувственно лежавшего своего нежно любимого друга и присмотрелась уже было к этому изможденному лицу, таившему в холодном выражении какой-то бессильный упрек, но теперь оно показалось ей еще мертвее, еще ужаснее. Косые лучи заходившего солнца падали алым пятном на стену и, отражаясь от нее, обливали розовым отблеском лицо лежавшего навзничь Харька, но эти лучи не только не оживляли тона лица, а, напротив, придавали ему зеленый оттенок; вырезавшийся отчетливо профиль с резкими тенями на виске, на впадинах щеки и глаза с стекловидным белком, полуоткрытый рот, обнаживший верхние зубы до оскалины, — все это придавало голове Харька вид недотлевшего черепа. Ликера взглянула на этот потрясающий образ, и ужас оцепенил ее холодом, раскрыв широко ей глаза; она схватилась руками за голову, отшатнулась назад и оперлась об столб. Не будь его, она бы, наверно, упала. При этом движении фартук развернулся и из него посыпались к ее ногам цветы — гвоздики, оксамытки, зирочки, васильки да зеленые листья канупера и любистка. Стройная, несколько худая фигура девушки с приподнятыми руками, с опрокинутой назад головой, освещенная с тылу заревом заката, была в это мгновение, среди груды цветов, необычно эффектна: бледное, симпатичное лицо ее от опавших на него прядей черных с вороньим отливом волос выглядело еще бледней; на нем резко выделялись томные, оправленные в черные овалы глаза, казавшиеся на бледном тоне лица непомерно большими. Вся фигура девушки, застывшая в ужасе, напоминала собой статую Ниобеи.