"Тебе чего?" - спросил он

   "Я на работу хочу устроиться" - пролепетала я, старательно краснея и теребя передник

   "Ишь, чего захотела?" - рассмеялся он - "Да кто ж тебе позволит тут работать?"

   "Я думаю, что, верно, не ты это решаешь? - не ушла я, и он удивленно на меня вытаращился - "Подскажи, пожалуйста, куда мне пройти, чтобы об этом спросить того, кто решает?"

   Он помолчал, оглядел меня с ног до головы, еще раз оглядел, недоумевая, почему я не потупляюсь смущено и, извинившись за настырность, не уйду? Все же есть свои прелести в другом воспитании -- он для меня был всего лишь стражником, а не приобщенным к небожителям из дворца. Он еще раз оглядел меня, подумал и, наконец, выдал решение:

   "Идешь прямо, у колодца сворачиваешь налево и поднимаешься на второй этаж, там проходишь три двери с левой стороны и стучишься в четвертую. Считать-то умеешь?"

   Я кивнула и он пропустил меня внутрь. Пройдя указанным маршрутом -- никем не останавливаемая, ни для кого не выделяющаяся -- раз хожу, значит, можно -- я оказалась перед старой деревянной дверью с окантовкой из металла. Рукой туда стучаться было бы самоубийством и я осмотрела ее на предмет молоточка, кторый и был найден у самой замочной скважины. После тройного вежливого стука я минут пять ждала, вовсе не собираясь уходить -- и была вознаграждена. Мне открыла упитанная женщина -- в яркой одежде, не похожей на мои темно-серые одеяния, с красиво уложенными волосами, в противовес моей затейливо сплетенной косе, выше меня и имеющая гораздо более ухоженный вид. Благоухала она за километр, но запах был цветочный. Я постаралась не отпрянуть и не сморщиться. Волосы у нее были блондинистые, руки ухоженные, но крепкие, глаза бледно-бледно голубые, лицо круглое, с тремя подбородками. Эта тоже меня осмотрела, недоумевая, и вопросила:

   "А ты здесь откуда?"

   Я заученно ответила:

   "Я работать здесь хочу"

   Та рассмеялась, но не прогнала, еще раз осмотрела и поинтересовалась:

   "И кем же?"

   Об этом я как раз подумала, пока еще шла. Поваром работать неудобно - нужно постоянно находиться на кухне, для горничной я не уверена, что вышла лицом и выучкой, да и конкуренция у них, скорее всего, высокая, остальных профессий дворцовых я не знаю, поэтому бодро ответила:

   "Убощицей. Навыки у меня хорошие, трудолюбивость зашкаливает, умею привносить новое в процесс уборки и мне можно поручать сколь угодно большие пространства -- протестовать не буду"

   Опешив от такого напора, она даже подалась назад, потом хмыкнула и велела заходить. Внутри было не протолкнуться от стопок всяческих документов, правда, не из бумаги, а из чего-то другого. Стояли разные предметы, несколько стульев, кровать -- широкая и просторная, сундуки, какие-то ящики, стойки со свечами. Была и настоящая бумага, но очень неприглядная -- она лежала неподалеку от мужчины с такой же емкостью, как у пришедшего в подвал -- ну точно, чернильница. Тот, не отрываясь, старательно писал -- смотрел на разные стопки не-бумаги сводил все воедино в толстую переплетеную книгу -- пальцы его чуть не по локоть были в чернилах, капли чернил были и на щеках, и на носу, разбрызгались по столу и даже по книге, которую он старательно заполнял. Света, льющегося из маленького окошка, было явно недостаточно, так что свечи и факелы жгли даже днем, чем, кстати, и согревались еще -- несмотря не лето, в помещениях было очень прохладно. Об эргономике стульев тут тоже не задумывались, поэтому страшнейшему сколиозу писаря я даже не удивилась -- тут уж официальная история не врет. Сама же женщина велела записать меня в приход, вкратце рассказала, к кому я поступаю в распоряжение и велела зайти за одеждой и инвентарем, заодно и задание получить. Никаких бюрократических проволочек, пришла -- работай. Что я и сделала, предварительно спустившись во двор с дощечкой от женщины и постучавшись в гораздо более хлипкую дверь. Там мне открыли, осмотрели дощечку, выдали черную хламиду с серым передником и серым же чепцом, велев переодеться, потом свели вниз, показав, где я буду спать и есть, выдали в руки деревянное ведро и тряпку, показали рукой фронт работ -- отсюда и до обеда -- и оставили в одиночестве. Почти -- в этом дворце в одиночестве невозможно было находиться -- кто-то постоянно куда-то бегал, суетился, что-то делал. Благородные не замечали слуг, слуги строго ранжировались и тоже друг друга не замечали, но все друг за другом следили. О времена, о нравы, хм, не продолжаю. Кстати, уборщицей очень удобно работать, это почти в самом низу табели о рангах и меня почти никто не замечал. Фронт работ был действительно огромный. Складывалось впечатление, что вся уборка тут заключалась в том, чтобы скинуть мусор с более высоких поверхностей на более низкие. Ошметки, огрызки, пыль и даже трупики мышей и крыс, которых даже кошки уже есть не могли, обожравшись ими до икоты -- все валялось на дивной красоты полах -- и хоть бы кого это обеспокоило. Тут уж я невольно вспомнила русскую княжну с ее ужасом. Отпечатки грязных ног, куски недоеденной еды, валяющейся месяцами, пыль ниже уровня глаз благородных -- все это цвело самым пышным цветом. Веник бы. Кстати, веник... Великое изобретение. Вышла из дворца, провожаемая удивленным взглядом стражника, выехала за город, набрала веток -- упругих для большого мусора, мягких для мелкого -- и вернулась обратно огородами -- еще примут за ведьму, метлу изготовляющую -- заставив глаза стражинка округлиться до размеров пятака. Помогла дощечка с записью о моем приеме на работу, а то бы весь мой план полетел бы к чертям. Сделала метлу и веник и начала методично убираться. Сначала на меня смотрели с подозрением и удивлением, потом менее пристально и, наконец, убедившись, что я просто тихо работаю и ничего другого вообще не делаю -- отстали, полностью перестав замечать. Уставала я адски -- ела урывками, работала с момента просыпания и до полуночи, приходя и падая через день. Потому что через день я упрямо мылась, вызывая ажиотаж своей чистоплотностью. Стирали здесь только высокородным, так что к заботам о своем теле прибавилась забота и об одежде, но делать было нечего и я старалась. Но, казалось, все мои усилия ни к чему не приводили -- убрав местность и приходя туда несколько дней спустя, я обнаруживала почти ту же самую картину -- руки прямо опускались. Несчастная русская княжна. Неужто я тут вообще одна так работаю? К счастью, моей целью было не вычистить дворец, а утихомирить внимание всех в округе, чего я в конце-концов и добилась. Теперь никто не провожал меня взглядом, если я куда-нибудь шла с ведром или ставшим достопримечательностью веником. Никто не давал мне новых участков работы, привыкнув, что я сама их назначаю себе и работаю, не покладая рук. Я оказалась предоставлена сама себе. План мой работал. Поэтому я стала все ближе подбираться к королевским комнатам. Очень удобно, повторяю, быть уборщицей -- вообще никто не замечает. Меня словно и не было -- так, я проходила сквозь полные залы, не встретив ни одного взгляда или жеста. Кстати, про тайные ходы -- многие их них, те, что не были тайной самой правящей семьи, были давно изучены самими слугами, так что подсмотреть за кем-то из знати -- было чуть ли не самым изысканным удовольствием у прислуги. Поначалу этого ждали и от меня, но я упрямо показывала, что я здесь только, чтобы работать, поэтому я стала неинтересна даже с точки зрения шантажа, что здесь цвел буйным цветом -- все друг про друга почти все знали и при обиде какой -- это моментально всплывало, поэтому частенько здесь менялись кадры рангом, хотя высшая мера наказания была все же редка -- из города слуги приходили настолько редко, что я была, что синяя птица. Все слуги были потомственными и для них потерять ранг, заработанный годами упорного труда было страшнее смерти, так что шантаж был весьма действенен. Я ни под кого не копала, ни на чье место не претендовала, ни от кого ничего не требовала, в надзоре не нуждалась -- и я пропала с их поля зрения.