— Да это дедушка у нас оригинальничает, — возмущенно пыхтя, произнесла Аля.

— Точно так, мамзель, — хмыкнул дед, — а что, гражданин художник, пальнуть не желаете? ТТ от самого маршала Новикова. Бой отличный.

— Да он и в руках его ни разу не держал! — проворчала баба Шура. — Еще застрелится невзначай.

— Давайте, — вдруг сказал Серега, сноровисто загнал обойму в рукоять, дослал патрон и встал боком к мишени, подняв вверх ствол. — Рядовой Панаев к стрельбе готов! — гаркнул он без улыбки.

— По мишени номер два — огонь! — скомандовал генерал.

Серега прицелился в зеленую прямоугольную, с квадратной головой мишень, очень непохожую на человека, и трижды выстрелил.

— Тридцать, — произнес дед, посмотрев в какую-то трубу, — оценка — «отлично». А ты знаешь, что это упражнение половина офицеров из «Макарова» бьет на двойку?

— ТТ кучнее кладет, — ответил Серега, — его не так бросает.

— Откуда же ты это знаешь, родной, если рядовой?

— Да я на стрельбище плакаты рисовал, там и наловчился. Это у меня наследственное. Мать снайпером была.

— Ну-ну… — все с той же недоверчивостью сказал старик. — Может, и лицо от матери передалось?..

— Может быть.

— Ну, мать, веди их чай пить, а я оружие почищу и тоже приду.

Конечно, чувствовалось, что дача генеральская. Здесь и пианино было, и камин, выложенный изразцами. Но основная часть мебели была простецкая, можно сказать такая же, как в доме у Сереги: черные, обшарпанные венские стулья, крашеные неполированные столы. Полы тоже были крашеные, застланные не коврами, а деревенскими половиками домотканого производства. Еще были жирный и старый сибирский кот Мурлыка, лениво возлежавший на просторном диване в столовой, а также рослая восточноевропейская овчарка Рекс, довольно молодая и, судя по всему, зубастая. Как объяснила Аля, Рекс признавал только деда, и никого больше. Сейчас он лежал на коврике у камина и дремал, ожидая прибытия хозяина. Ни один человек, кроме деда, не мог бы прогнать его оттуда, но и сам он спокойно следил за тем, как Демьяновы собирались на чаепитие.

Самовар в этом доме был натуральный, на щепках и сосновых шишках, отчего и чай получился какой-то особенный, с привкусом смолистого дымка. Пили его из чашек с блюдцами. Серега уже давно так не пил — у него дома блюдца под чашки не подставляли, а использовали в качестве вазочек для варенья и тарелок. Кроме того, чай тут настаивали на каких-то травах, а дед Демьянов еще и коньячку в него накапал. Были пирожки производства Веры Сергеевны — ноздреватые, мягкие, с луком, капустой, яйцами и с мясом. Серега помнил, какие пиро ги пекла когда-то его мать, и должен был признать, что у Веры Сергеевны они лучше.

За чаем разговор поначалу шел степенный, неторопливый. Сереге даже казалось, что он попал в какие-то давние, чуть ли не дореволюционные времена, или снимается в каком-нибудь фильме на чеховский сюжет. Беседовали о музыке, в которой Серега, увы, понимал мало. Судя по всему, Вера Сергеевна и Иван Валентинович тоже не были большими знатоками, поэтому дискуссия шла в основном между первым и третьим поколением Демьяновых.

Вопреки обычным представлениям о том, какие позиции могут занимать в споре противоборствующие деды и внуки, дед и бабка защищали музыкальные ценности 30-50-х годов, а внучка — более древние: Глинку, Чайковского, Танеева. Рок-музыки не касались. Изредка кто-нибудь из троих вставал и подходил к пианино, чтобы наиграть отрывок из какой-либо пьесы или даже симфонии, песни или романса. Особенно поразило Серегу, как Аля, доказывая деду вторичность музыкальных произведений любимой им эпохи, сыграла марш «Легендарный Севастополь» и доказала, что если его играть чуть помедленнее, то получается почти точь-в-точь «Молодые капитаны поведут наш караван»… На это дед возразил, что нечто подобное было и раньше, в доказательство чего сыграл сначала «Смело, братья, бурей полный парус свой направил я…», а затем «Из-за острова на стрежень…» Как выяснилось, и эти произведения, если сыграть их медленнее или быстрее, будут похожи на предыдущие… Раньше этого Серега не знал, но для него самым главным открытием стало другое. Оказывается, в искусстве даже известные и широко известные произведения могут почти повторять друг друга. А что будет, если и он, не зная, не догадываясь даже, кого-то повторяет?! Наверняка, кто-то уже видел образ мечты в парящей девушке… А тот, у кого лучше техника или цветовое зрение, наверняка мог сделать ее и лучше, чем Серега.

Что-то могло сделать его труд напрасным, превратить в какое-то независимое копирование, а потом какой-нибудь досужий критик будет считать его подражателем, таким же, как несчастного мальчика Иванова. И не будет жалко, если, заплатив двойную цену, кто-то изрежет картину на куски и предаст огню.

Серега аж похолодел от этих размышлений и испытал на какое-то время желание рвануть поскорее домой, к мольберту, и писать поскорее, пока его никто не опередил. Но дороги домой Серега не знал, надо было еще суметь выбраться из этого закрытого поселка. А потому пришлось не рыпаться и терпеливо слушать.

Впрочем, это было не самое страшное. Серега, как и всякий глухой провинциал, несмотря на свое высшее художественное образование, очень боялся, что эти эстеты зададут ему неожиданный вопрос. Ответишь, как учили, — сочтут болваном или ортодоксом, а не ответишь — и вовсе в дураках останешься.

Его, однако, не теребили. Более того, похоже, что его присутствия вообще не замечали до тех пор, пока разговор с узкомузыкальных тем не сместился на общеэстетические.

— Гармония! — воскликнула баба Шура, отвечая на какую-то длинную-предлинную тираду внучки, помянувшей то ли Баха, то ли еще кого-то. — Гармония — символ недостижимого идеала, можно лишь приближаться к ней, но достичь нельзя. Это как горизонт.

— Или коммунизм, — съехидничала внучка.

— Да, — согласился дед, — и коммунизм тоже. Это идеал общества, царство Божие для безбожников. Стремление приблизиться к нему — благо, а шаг в сторону — грех! Так и в искусстве, если ты идешь к идеалу и гармонии — нормально, если разрушаешь идеалы — то это бардак! И наше искусство ушло дальше, чем Бах!

— Прекрасный пример гармонии, — хихикнула Аля, — особенно слово «бардак». Я не говорила, что достижима абсолютная гармония, нечего мне втолковывать прописные истины. И я не считаю, что ее достигли в прошлом, а теперь утратили. Но вот насчет того, что кто-то из советских композиторов ушел дальше Баха к гармонии и красоте, тут я сильно сомневаюсь. Мы сейчас только возвращаемся к настоящему Пониманию красоты от вашего «соцреализма».

— Это куда же это вы возвращаетесь, господа? — прищурился дед. — К какофонии? К абсурду? К декадансу? Вот вопрос!

— Кстати, социалистический реализм — это отнюдь не осужденная партией опера «Великая дружба!» — добавила бабка. — Это Ленинградская симфония Шостаковича! А ваш какофонист Шнитке забудется! Пройдет мода, и о нем никто не вспомнит.

— Бог с ней, с музыкой, — не давая опомниться Але, атаковал дед, — ты вспомни картину «Фашист пролетел»! Я как того парнишку-пастушка вижу, у меня всегда злость разгуливается. Так бы и взлетел, форсаж дал, догнал гада и на гашетку, на гашетку. Чтобы этот «мессер» не ушел. Вот это искусство! Это — соцреализм! Он к действию зовет, к бою и к радости. У того же Пластова вон еще и «Витя-подпасок» есть. Голодраный, послевоенный, а как улыбается, как счастлив! Он же верой живет! Верой! А у вас веры нет и раньше не было. Вы думаете, что идете к Христу, к древней правде, к морали и добру, а на самом-то деле идете хрен знает куда. В Бога по-настоящему, как предки наши, вы не поверите, а в марксизме — разуверились.

— Нет, все не так! — вскричала внучка. — Просто вам обидно, что вы семьдесят два года шли не туда, а мы взяли да и повернули…

— В болото, — вставил дед.

— Уж лучше в болото, чем по устланной трупами дороге! — в запале ответила Аля.

— А в болоте трупов не будет? — спросила баба Шура. — Может быть, те три твоих товарища, которых вы вчера хоронили, уже утонули в этом болоте?