Сколько так Егор с бабами ходил, не помнит. Да только вдруг захотелось ему к костру руками прикоснуться. Высвободился охотник от женских рук, протянул вперед ладони к огню… а не огонь это. Перед ним статуя стоит! Точно такая, как в легенде: вся из золота отлита!.. Сидит на ногах, высотой вполовину человеческого роста, глаза холодные и пустые, руки перед грудью ладошками слепились, голова гордо поднята, лицо строгое, грустное, вперед смотрит. Так это же тот самый, буддийский Бог!..

Протянул Егор к нему руки: «Что же ты грустишь, Бог?» «Как же мне не грустить-то? – отвечает тот. – Лежу я в темноте да холоде. Немыслимая кладезь надо мной, как могила. А мне хочется видеть белый свет, людей! Ты мне в этом поможешь!» И засмеялся чистым, детским смехом.

Испугался Егор, страшно ему стало. Помнит охотник наказы бывалых промысловиков, худые наветы, предупреждения: кто золотую статую видел, того беда не обойдет.

Хотел Егор убежать, да лыжи к снегу примерзли, ледяной корочкой покрылись. Сзади, за спиной, белые бабы, послушницы буддийского Бога, руки сцепили, не пускают из круга. А золотая статуя руки к нему тянет и смеется, заливается веселым, колокольным смехом. Закрутился Егор на месте, присел на корточки, хотел юксы на лыжах развязать, ноги от пут освободить, да случайно прикоснулся запястьем руки о ноги золотого Бога.

Колкая, жгучая боль разбудила охотника. Егор подскочил на досках, не может понять, где он, что происходит. Вокруг могильная ночь, в черном небе рассыпалась соль ярких звезд. Жаркая нодья в расцвете сил, гудит жарким пламенем. Вокруг стоянки сгрудились косые, одетые в бальные платья деревья: кто такие, что вам здесь надо? За костром на перевернутых лыжах сгорбился мешок. В воздухе веселится паленый запах, будто на собаке шерсть горит.

Поднес Егор больную руку – ожог. Пока спал, спонтанно окинул руку в сторону, да на горячие языки пламени. Понял охотник, где он, что с ним, узнал в сутулом мешке сгорбленную фигуру Семена. Не усидел старший товарищ положенного времени, уснул у костра от усталости и не чувствует, как плавится, горит на голове мохнатая, росомашья шапка.

Подскочил Егор на ноги, бросился на помощь старшему другу, затушил шапку, стал тормошить, будить, да все без толку. Спит Семен святым сном праведника, храпит открытым ртом, только борода трясется. Умаялся за тяжелые дни мужик, будить бесполезно. Завалил Егор Семена набок, на лыжи, подложил под голову тощую котомку, накрыл своей курткой. А в голове куражный сон так и не проходит. Грезится Егору золотой Бог, все заливается тихим, колокольным звоном.

Бросил Егор на лицо охапку холодного снега, наконец-то встрепенулся от дремы, прогнал прочь суровую напасть. Да только отступают золотые переливы, в ушах ручеек булькает. И вдруг Егор дрогнул телом, вконец пришел в себя, повернулся прыжком к непроглядной темени: обмет! Соболь!..

Взорвался Егор, как глухарь из лунки! В мгновение ока лыжи перед собой бросил, ноги в юксы пихнул, левой рукой лямки затягивает, правой факел схватил, бересты на огонь бросил. Закрепились ичиги на камусках, ярко пыхнул огонь, отбрасывая в глубь тайги пропитанный смолой свет. Егор уже на ногах, скользнул на лыжах на колокольные переливы: только бы не выпутался! Лишь бы успеть!..

Пока бежал Егор на колокольчики, два раза споткнулся о кочки, ткнулся носом в снег, да выдержал палку на вытянутой руке. Горит факел, далеко разбивая ночь. А вон там, под выворотнем[9], бьется, мечется, запутавшись в сплетенную мотню, черный клубок. Урчит озлобленный соболь, пытаясь освободиться из прочной путанки[10] на волю. Однако охотник оказался быстрее! Набросился Егор на аскыра коршуном, накинул на зверька холщовую мешковину, замотал драгоценную добычу в мешок, опутал со всех сторон плотными узлами: поймал!.. Теперь не вырвется!

Бьется в молодой груди горячее сердце. Радость удачи сушит горло, жжет пчелиным ядом щеки. Назад к костру Егор шагал медленно, с каждым шагом переживая триумф долгожданной победы. Вот он, дорогой, труднодоступный, желанный соболь в его руках! Небольшой, охристый, под цвет коры молодого кедра хищный зверек. Итог долгих ночевок у костра, километры трудных переходов по морозной тайге, потраченные силы, комковатая воля, липкое упорство!

Эх, поделиться бы сейчас пережитыми впечатлениями минутной борьбы, да не с кем. Спит Семен, свернувшись рыжим колонком на своих лыжах, ничего не слышит, храпит мордовскими напевами, как старый мерин в пригоне. Хотел Егор разбудить товарища, осчастливить доброй вестью, да пожалел. Отдыхай, Семен, набирайся сил! Долгая ночь не скажет, что знает утро.

Присел Егор на свое место, уложил соболя в котомку, до утра, подживил огонь. Дело сделано, можно и самому спать лечь, да не спится. Разве можно спать с такой добычей? Да и мысли разные в голову лезут. Как некстати, с памятью вернулся недавний сон. Махнуть бы на него рукой, да нельзя. Нечасто охотники в тайге со снежными бабами хоровод водят. К чему бы это все?

Поставил Егор на костер чайник, стал смотреть в огонь, объясняя видение. Вспомнил охотник свою бабушку, ее наветы, потемнел душей. Золото – зло; гора – горе; снег да лед – к долгой, вечной разлуке… не к добру все это. Если так, то не стоит говорить кому-то о сне, может, пронесет.

Посмотрел Егор по сторонам, перекрестился, бросил от себя щепоть навета: «Куда ночь – туда и сон!»

Большое охотничье зимовье залито полумраком. Маленькое оконце слепо пробивает тусклый, дневной свет. Толстые накаты стен дышат высохшей смолой. От каменки веет каленым теплом. На широких нарах, от стены до стены – комковатые тела спящих людей. Тяжелое дыхание перемешивается с тонким свистом. Кто-то храпит, другой бурчит себе под нос, но никто не замечает этого: уставшие охотники в глубоком забытье после трудного промысла. Многодневные ночевки у костра измотали людей. Никто не слышит соседа, лишь бы самому выспаться, да набраться сил.

Тяжелый воздух напитан стойким запахом пота, грязной одежды, табаком и неповторимым, триумфальным наветом соболей. Прошедший сезон оказался удачным. Каждый охотник прячет под своей головой, в котомке, три-четыре заветные шкурки, хотя не говорит о добыче никому. Не принято у людей тайги раньше времени раскрывать секреты фарта. Суеверные промысловики молчат о своем хлебе насущном, опасаясь спугнуть удачу.

Время бежит быстро. День меняет вечер, за ним пролетает ночь, растекается утро, растворяющееся в теплый, мартовский бал. Но никто из мужиков не замечает триумфального шествия весны. По неписаному закону тайги, собираясь вместе перед выходом домой, охотники пребывают в ностальгическом забытье. После долгих ночевок у костра, простая избушка кажется теремом, деревянные нары – пуховой периной, а мягкий хлеб – птичьим молоком.

Отдыхая вволю, набираясь сил, спят мужики. Однако каждый из них все еще тропит соболий след, шагает на лыжах, вершит перевалы, рубит деревья, радуется и переживает, добывая соболя во сне. Кто-то дрыгает ногами, изображая движение на широких камусках. Другой, тяжело и шумно дышит, поднимаясь в гору. Третий ругается на напарника за то, что тот по какой-то причине упустил заветную добычу. Четвертый резко вскрикивает, провалившись в холодную купель речной отпарины[11]. Молодые мужики более импульсивны, чаще других предаются эмоциям, вскрикивают, ворочаются. Более опытные соболятники степенны, спонтанно, настойчиво отталкивают молодежь с лучших мест, подгребают под себя чужие куртки, вжимают молодежь в стены, и даже сталкивают с нар на пол. Обиженный просыпается, вскакивает, возмущенно тормошит конкурента, но поздно, тот уже важно развалился на спине, занимая два места, храпит и не слышит. Какое-то время, пытаясь вернуть теплую постель, малой прыгает вокруг, но, так и не добившись своего, лезет под нары: место занято, а спать хочется…