Вернувшись домой, мы поставили гроб в заднюю комнату. Ночью оружие забрали.

Я встаю, когда капитан входит в камеру. Он останавливается рядом со мной, чтобы показать, что я едва дохожу ему до пояса. В полуоткрытой двери торчит полицейский.

— Наконец вы поняли, почему находитесь здесь?

— Сеньор капитан, я не могу понять…

— Уже два дня, как вы здесь, разве этого недостаточно?

— Сеньор капитан… послушайте, я хотел бы, чтобы вы… сеньор… поняли… моя семья… сеньор…

— Сеньор, сеньор!.. Черт вас подери! — орет капитан и резко поворачивается ко мне.

Я отпрянул назад и упал на койку, а капитан, размахивая перед моим носом кулаками, кричит: неужели я думал всю жизнь заниматься вывозом оружия с кладбища. Я отрицательно мотаю головой.

— Нормальных людей я превращал в горбунов, а тебя я выпрямлю. Тебе это, наверное, понравится! — кричит капитан и смотрит на улыбающегося полицейского. — Я их делал горбатыми, подонок! — Он хватает меня за шиворот, приподнимает так, что я задыхаюсь. — Я тебя выпрямлю! — Он отпускает меня, и я падаю, ударившись спиной о деревянную койку.

Глаза затягивает серая пелена, спина и грудь разламываются от боли. Кажется, я сейчас намочу штаны, и я понимаю, что я трус и капитан будет смеяться надо мной.

— Старый идиот! Скажи, кто привез оружие, и я отпущу тебя.

— Не знаю, сеньор! Не знаю!.. — Я бью кулаком по краю койки. Моя смелость удивляет меня самого.

Капитан, плюнув в мою сторону, уходит. Полицейский захлопывает железную дверь.

Он прибежал во время перестрелки и заколотил в дверь. Сын вскочил с кровати — словно и не спал. Они поговорили о чем-то, и сын сказал, что надо укрыть этого человека, так как весь квартал окружен и полицейские обыскивают каждый дом. Мы достали большой гроб и поставили его на козлы. Человек он был небольшого роста, свободно поместился в гробу, и старуха скрестила ему руки на груди. Мы открыли окно, выходившее на улицу, и она уселась рядом с гробом. Когда ворвались полицейские, они сразу же начали допрашивать меня, но я отвечал, что никого не видел. Тогда они сказали, что произведут обыск, и я ответил, что они могут делать все, что захотят. Они обшарили весь дом и дворик до самого забора.

На рассвете мы поставили гроб на машину, сын сел за руль, я — рядом с ним. Мы надеялись, что на кладбище будет мало людей.

Боль в груди не дает мне разогнуться, и я едва понимаю слова капитана. Он говорит, что оставит меня здесь подыхать с голоду, повесит перед моим домом или изрешетит пулями, если я не скажу, кому из тех, кого схватила полиция, я передал оружие и что они собирались с ним делать. Он уверяет, что мне не придется никого продавать, я должен только опознать человека среди тех, кто уже схвачен и кого так или иначе ждет смерть; он говорит, что никто ничего не узнает и что я не должен вести себя, как паршивый подонок, и дать себя прикончить, что у меня еще есть возможность спасти свою жизнь и что ему совершенно не интересно мучить меня…

Меня страшит голод, жажда и сон. Я едва могу шевелить распухшими губами, во рту пересохло, горло кровоточит, и в страхе перед болью я стараюсь не глотать.

Я прошу капитана отвести меня в уборную, а он отвечает, что я могу помочиться в штаны… и тотчас же я чувствую, как теплая жидкость течет по колену, протекает в носок, в ботинок…

— Скажите, кто забрал оружие? — Я уже потерял счет его вопросам. Я их почти не слышу, только догадываюсь о них по интонации.

— Капитан, пожалуйста, я не…

— Мерзавец, кто забрал оружие? — Он толкает меня на койку и тычет лицом вниз. Затем сгребает в кулак мою рубашку и, подняв меня, сильно трясет. А потом неожиданно отпускает, и я падаю, стукнувшись так, что у меня подгибаются колени.

Один из полицейских бьет меня ногой в грудь, а, когда я переворачиваюсь, другой колотит по спине.

— Я тебя выпрямлю!..

Я пытаюсь приподняться, но капитан бьет меня по лицу тыльной стороной ладони. Из носа хлынула липкая кровь, я ощущаю ее солоноватый вкус.

— Капитан, я не… — Я ползу к нему на четвереньках —…Я не… — Перед моим носом черные блестящие ботинки —…Я не… — Капитан бьет меня коленом прямо в челюсть —…Я не… — Я всхлипываю, обняв ботинки капитана, которые, кажется, выросли до потолка.

В окошко влетает бумажный лист, вырванный из тетради. Он скользит вниз вдоль прутьев решетки, а затем медленно опускается недалеко от меня. Я смотрю на него, скосив глаза, — грудь и распухшее лицо болят так, что я не могу пошевелиться. Медленно протягиваю руку, ощупываю пальцами пол, дотягиваюсь до листка и потихоньку подтаскиваю его к себе. На одной стороне сложение: 8 + 3, 5 + 2, 6 + 4, 9 + 1… Плюсы выведены жирно… Наверху крупными буквами написано «Арифметика».

Другая сторона листка заляпана грязью, и уголок, на котором, наверное, было имя владельца, оторван. Хотел бы я знать, откуда этот листок — из новой тетради или старой и долго ли он путешествовал, прежде чем попасть ко мне. А может, его выбросили из окна соседнего дома? И вдруг я понимаю, что все это не имеет никакого значения. Складываю листок и сжимаю его изувеченными пальцами.

Когда открывается дверь и капитан вталкивает в камеру одного из друзей моего сына, я притворяюсь спящим. Парнишка валится на пол. Он смотрит на меня, у него рассечен и кровоточит лоб. Капитан спрашивает, не один ли это из тех, но я, не поворачивая головы, отвечаю, что нет. Полицейский хватает меня за ногу и сбрасывает на пол, а парня выволакивают из камеры. Капитан стоит надо мной:

— Что вы собирались делать с оружием?

Я понимаю, что мальчишку притащили не ради меня, а для того, чтобы произвести на него впечатление. Я впервые смотрю прямо в глаза капитану, я смотрю на его заячью губу, на его коротко остриженные волосы, в его блошиные глазки. Капитан, по-видимому, удивлен, что я так смотрю на него, и в ярости топает ногой.

— Чтоб тебя!

Ко мне подходит полицейский и бьет кулаком по бедру.

— Зачем вам оружие?

Вопрос звучит так, словно капитан и сам уже знает зачем, мне становится весело, и я улыбаюсь. Полицейский шлепает меня по затылку, будто нехотя, и я начинаю громко смеяться.

— На кой черт оно вам? — орет капитан, и я не могу отказать себе в удовольствии ответить ему:

— Оружие было для вас, капитан… — Полицейский бьет меня по шее, я переворачиваюсь на полу и кричу: — Может быть, даже в эту ночь!.. В эту ночь!..

Ботинок полицейского опускается мне на лицо, и, чувствуя, как рот наполняется кровью и обломками зубов, я задыхаюсь от кашля. Капитан останавливает полицейского.

Он медленно, словно нехотя, подходит ко мне. И я, не ожидая больше вопросов, говорю, что я отец того паренька, которого он убил недавно. Мне странно, но я говорю это без всякой ненависти. Капитан силится вспомнить, но, устало махнув рукой, уходит, так и не поняв, о ком я говорю.

Я сплю, и полуденный свет бьет мне в полузакрытые глаза… Луч света скользит среди гробов: больших, маленьких, обитых бархатом, деревянных, серых, черных, белых, с распятием из бронзы, железа, жести; гробов для взрослых, детей, богатых, бедных. Я медленно покачиваюсь в качалке, отталкиваясь кончиками ног, которые еле достают до пола. До моего слуха доносится поющий голос радиодиктора, объявляющего лотерейные выигрыши: 500 песо — самый большой, 100 песо — средний. Хлопочет жена, шалят ребятишки, а старший сын скребет бритвой свой почти безволосый подбородок.

Сквозь решетку ресниц вижу какую-то неясную, огромную, красноватую массу, которая останавливается в двери, заслонив свет. Человек спрашивает, могу ли я обслужить его. Мы выбираем гроб, и мой посетитель водит рукой по внутренним стенкам, словно проверяет новые туфли. Гвоздей нет, говорит он, но он предпочел бы другой, с более мягкой обивкой. Тогда я показываю ему серый элегантный гроб и зову старшего сына, чтобы снять гроб с верхней полки стеллажа с помощью человека, который спрашивает меня, где я живу, на что я отвечаю, что я живу тут, в комнатах в глубине дома. На мой вопрос, кто покойник, он отвечает, что это его жена. Я выражаю свое соболезнование. Мы расставляем козлы, зажигаем электрические свечи, и моя старуха смахивает пыль с распятого окровавленного Христа с лицом, перекошенным от боли. Человек и сын выносят гроб и ставят его на машину. Затем сын садится за руль, а посетитель рядом. Он наблюдает, с каким трудом я устраиваюсь на сиденье, и говорит, что хотел бы заказать саван и покрыть покойницу всю, с головы до ног, белыми цветами, так как она была святая женщина и они прожили вместе тридцать лет. Я ему отвечаю, что сам все это сделаю. Машина трогается с места, и легкий ветерок слабо раскачивает под самой крышей вывеску «Ла популар. Похоронное бюро». Я его хозяин…