— А ну, давай живо за лошадью! Сейчас повезем этого проходимца на шоссе, — сказал он, обращаясь к мужчине, что стоял ближе всех.

За неимением лошади привели осла; было это уже после четырех, и тяжелые струи дождя без устали молотили по листьям. Сержанту не хотелось терять время. Несколько пеонов, мешая друг другу, взвалили тело прямо на спину осла и кое-как привязали. В сопровождении двух рядовых и трех добровольцев, взятых специально для того, чтобы погонять осла, сержант под проливным дождем пустился в путь.

А путь этот был совсем не легким. Трижды, прежде чем они добрались до ближайшего селения, труп соскальзывал со спины и повисал, раскачиваясь, под животом осла. Тот фыркал, отдувался и с большим трудом продолжал семенить по быстро размокавшей от дождя дороге. Вначале солдат еще спасали от дождя форменные шляпы, потом они стали подбирать большие листья, опавшие с деревьев, а порой, когда ливень припускал сильнее, забирались в тростник. Траурный кортеж двигался без остановок, большую часть времени шли в молчании, и лишь изредка один из солдат говорил:

— Нет, вы только посмотрите на этого ублюдка.

Или же просто кто-нибудь вспоминал о Помаресе, чья кровь наконец-то была отмщена.

Стало уже совсем темно, сумерки наступили раньше, чем обычно, из-за дождя. С наступлением темноты двигаться стало еще труднее. Было уже больше семи часов. Дождь постепенно стихал, и тут один из пеонов заметил:

— Там впереди какой-то свет.

— Это поселок, — пояснил сержант, и в тот же миг в его голове созрел план.

Сержанту было мало смерти Энкарнасьона Мендосы. Он хотел большего. И вот, когда четверть часа спустя кортеж поравнялся с первым из домиков селения, он грубо приказал:

— Развяжите мертвеца и валите его сюда. Хватит нам из-за него мокнуть.

Дождик уже едва моросил и с минуты на минуту должен был кончиться. Сержант наблюдал за своими спутниками, силившимися освободить труп от веревок. Когда тело было наконец отвязано, он постучал в дверь одного из домов. У ног женщины, открывшей дверь, оказалось брошенное, словно труп собаки, тело Энкарнасьона Мендосы. Мертвец был весь мокрый от воды, крови и грязи; зубы его были выкрошены пулей, и на его некогда спокойном и добродушном лице застыла страшная гримаса.

Женщина всмотрелась в эту неподвижную массу, и внезапно взгляд ее остановился, глаза стали безумными. Зажав одной рукой рот, она начала медленно отступать назад, но, сделав три шага, остановилась и бросилась на труп мужа с криком:

— Боже мой, да что же это!.. Осиротели мы с вами, деточки мои… Убили нашего Энкарнасьона!

Подталкивая друг друга, испуганные детишки выбежали из дома и прижались к матери.

И тут-то раздался тоненький голосок, в нем было все — и страх, и боль, и слезы:

— Мама, мамочка!.. Это тот самый мертвец, которого я видел сегодня в поле.

Д. Джеймс (Куба)

РАССКАЗ ХОЗЯИНА ПОХОРОННОГО БЮРО

_{Перевод с испанского Ю. Погосова}

Стук в дверь возвестил о том, что привезли покойника. Я открыл — это был приятель сына. Он молча смотрел на меня. Тогда я спросил, куда надо ехать за телом, и он ответил, что его нашли в Лома-Колорада под большим фламбойяном. Не закрывая двери, я пошел в дом — надо было подготовить старуху.

Я отобрал гроб получше и сказал сыновьям, чтобы поставили его на машину.

Старуха не кричала. Она заложила его нос и рот ватой — чтобы не текла кровь. Потом надела на него новые носки, протерла тело спиртом и, проверив время, завела часы — наш подарок.

Я не помню, чтобы я когда-нибудь чувствовал себя таким ничтожно маленьким, хотя вообще-то я ростом всего 135 сантиметров, — никогда еще горе не давило на меня с такой силой.

Когда мы уезжали на кладбище, появился парень, который принес печальную весть и сказал, что надо будет продолжать возить с кладбища гробы без покойников.

Верхняя часть зарешеченного окна выходит на улицу на уровне земли: камеры находятся в подвале. Приподнявшись на носках, пытаюсь выглянуть в окно, и мне кажется, что я на улице. Стараюсь не смотреть наверх, откуда свешивается паутина и где все покрыто грязными пятнами разных оттенков. Я смотрю в это крошечное окошко возле самого потолка. Закидываю голову назад и вижу коринфские капители и цветную кафельную облицовку здания напротив. А если отступить назад, насколько разрешает камера, видна мостовая, нижняя часть автомобильных колес, бутоны на кустике, которые вот-вот распустятся.

Полицейский бьет в железную дверь прикладом винтовки. Из-за горба на груди я не могу нагнуться, поэтому ботинки остаются незашнурованными. Полицейский смеется, когда я бреду, пошатываясь, на своих коротких ногах. Сперва я ковыляю впереди, но затем он обходит меня и быстро поднимается по винтовой лестнице, я же преодолеваю ее медленно, ступенька за ступенькой, цепляясь за перила.

Еще не отдышавшись, я вхожу в кабинет капитана, который сидит, углубившись в бумаги. Рядом стучит на машинке полицейский, на секунду он останавливается, а затем вновь продолжает.

— Вас зовут? — спрашивает капитан.

— Репиладо, Антонио Репиладо.

— Занятие?

— Владелец похоронного бюро.

Мой конвоир стоит у меня за спиной, опершись о стену. Никак не могу отдышаться, и мне трудно говорить. Капитан обращается ко мне:

— Садитесь.

Полицейский, стоящий сзади, подталкивает мне табурет.

— Сколько вам лет?

— Пятьдесят восемь.

— Где находится ваше заведение?

— «Ла популар», в трех кварталах отсюда.

— Похоронное бюро для негров, так, кажется?

— Вообще-то… для всех…

Капитан смотрит на меня и вертит в руке сигару. Я тоже смотрю на него, но затем перевожу взгляд на полицейского, печатающего на машинке, на портрет Батисты на стене, за спиной у капитана, на плевательницу в углу, на капитанские золоченые нашивки, на его галстук, конец которого он засунул за пуговицу на рубашке, на фуражку с коротким козырьком на столе, на усики щеточкой, на кольцо с бриллиантом, на…

— Политическая партия?

— Что?..

— Принадлежите ли вы к какой-нибудь политической партии? — уточняет полицейский за машинкой.

— Нет, нет, сеньор, — вздрогнув, отвечаю я капитану.

— Голосовали в пятьдесят четвертом?

— Знаете, капитан… Я никогда не голосовал… Мое занятие — покойники, а не политика…

Капитан заморгал, открыл рот, притворившись удивленным, и сказал:

— И мое также.

Полицейский за моей спиной загоготал, а у другого от смеха задергались ноги под столом. Капитан смеялся сдержанно, сквозь зубы, стряхивая пепел с сигары. Тут только до меня доходит, что я, видимо, тоже должен присоединиться к их веселью, и я начинаю смеяться словно ненормальный, дергая головой, но внезапно мне становится стыдно и я замолкаю.

— Что вы здесь делаете?

— Не знаю, я и сам хотел бы…

— Вы уверены, что не знаете?

— Нет, сеньор, нет.

— Карамба, — говорит капитан и медленно поднимается. Его начищенные до блеска ботинки скрипят. — Значит, вы уверены, что это ошибка?

— Конечно, сеньор, именно так и есть.

— Карамба, карамба, — вновь произносит капитан. Он смотрит в окно, в которое пробиваются ветви какого-то дерева.

— Может быть. Всегда возможна ошибка.

— Конечно, конечно…

Капитан смотрит поверх головы полицейского, печатающего на машинке, и они тихо переговариваются, о чем — я не слышу, затем капитан, поправив кобуру, уходит. Я продолжаю сидеть против его стола. Оба полицейских не выказывают никаких признаков спешки.

Сын остановил машину на кладбище, в конце главной аллеи. Солдаты почетного эскорта остались за оградой. Старые негры-масоны, затянутые во все черное, сняли гроб и внесли его в склеп. Я сел в машину, а сын намеренно долго копался, проверяя шины. Затем появились неизвестные люди с каким-то гробом, они установили его на машину и набросали сверху цветов. Сын захлопнул дверь и задним ходом выехал с кладбища. Солдаты нехотя постреляли в воздух, а ребятишки, копошась в пыли, бросились собирать отстрелянные гильзы. Наконец я решаюсь сказать сыну, что за тридцать лет работы я возил на кладбище гробы с покойниками, но ни разу мне не доводилось увозить гробы с кладбища.