Несколько веселых голосов позвали девушку. Вдруг из галереи второго этажа послышалась протяжная восточная мелодия дивной красоты. Кто-то сыпанул блестки, и над лестницей закружился фантастический легкий снегопад. На верхней ступеньке замерла призрачная фигура. На девушке, грациозной, словно родниковая струйка, была изумрудная, расшитая камнями и золотом длинная шелковая рубашка, опоясанная широким золотистым поясом, из-под рубашки показывались шаровары из белого атласа, с блекло-зелеными растительными узорами. Ножки — в золотых туфлях с загнутыми носами, на тюрбане из белого шелка подрагивают чудные перья, а лицо прикрывает прозрачная вуаль, словно сон русалки. Даже Антик не сразу узнал сестру — вот чего она так надолго закрывалась в своей комнате и вот куда исчезли материнские тюлевые пелерины! Только огромные серые глаза скрыть невозможно — сразу узнаешь.

Девушка медленно спускалась по лестнице, ступая в такт переливчатой мелодии. Сквозь вуаль проглядывала улыбка. Наконец общее ошеломление прошло, все снова захлопали, приветливо закричали. К восточной принцессе с двух сторон бросились, предлагая руку, элегантный Радусь в белом костюме паладина и Стас в черном. Принцесса немного промедлила, а потом звонко рассмеялась и протянула обе руки пылким рыцарям.

— Танцы! — закричал пан Михал на правах хозяина.

И танцы начались... И закрутили головы, и заставили сердца биться бешено, словно от изнурительного бегства от прозы завтрашнего дня. Конечно, появились ряженые — с козой, медведем, цыганами и долговязым аистом, который страшно щелкал деревянным острым клювом. А какие были подарки! Антик особенно восхитился полученным от отца микроскопом с двадцатикратным увеличением и Стасевым шикарным набором для создания энтомологической коллекции (бедные будут букашки в окрестностях карваровского дома!).

А в довершение — прогулка на санях.

Конечно, бедного Антика отправили спать.

Какой несправедливый мир!

Девушка в изумрудно-бело-золотистом переливающемся наряде тихо шла по полутемным коридорам поместья, смех и гул праздника затихали где-то далеко. Наконец, там, где конец коридора расширялся в комнату эркера — круглый зал с большими окнами, что выступал перед фасадом дома, будто великанский фонарь, на фоне заснеженного окна увиделась чья фигура.

— Стас! Почему ты убежал?

Юноша мрачно созерцал освещенные дрожащим огоньком лампады ясли — восковой Христос тянется ручонками к склоненной над ним матери с восковым же прекрасно-печальным лицом, овечки — как живые, пушистые, забавные, бычок, кажется, так бы и замычал от радостно-простоватого удивления...

— Ста-ас!

В голосе девушки звучал упрек, будто в адрес непослушного ребенка. Одинокий герой наконец поднял голову как можно более гордо.

— Не волнуйтесь за меня, панна Анастасия. Я привык к одиночеству. Подумать захотелось наедине, поразмышлять.

— Да ты просто обиделся, что я с Радусем танцевала.

Хорошо, что в темноте не видно, когда краснеешь. Стас изо всех сил старался сделать голос спокойным. Выглядеть смешным перед этой девчонкой! Невыносимо.

— Я, извините, не заметил, с кем вы танцевали, и считаю ваш выбор вашим же личным делом. Мое настроение не зависит от... от девичьих капризов.

Все-таки выдал себя, сказав о капризах. Сейчас — только уйти... Борец за социальную справедливость, называется... Бедный Вертер...

Пока юноша, уставившись в угол, искренне осыпал себя в мыслях обидными прозвищами, Наста тихо положила руку ему на плечо.

— Дурачок... Радусь просто мой друг детства, самоуверенный денди. Мне такой понравиться не может. Ну, перестань дуться...

Стас не выдержал, обернулся к девушке, схватил ее прохладные ладошки, как два лепестка, в свои руки, припал к ним горячими губами.

— Прости... Я вел себя, как ребенок...

— А ты и есть ребенок, — засмеялась Наста, — хоть и считаешь себя тургеневским Базаровым.

— Но Тургенев во многом был прав, — Стас опять посерьезнел. — Даже твои родители — какие бы ни были умные, порядочные люди, остаются господами, людьми своего класса. Им никуда не деться от вины перед простым народом. Посмотри, сколько сегодня потеряно денег на развлечения — можно было бы накормить целую деревню! Напрасная, порочная трата времени!

Наста покачала головой:

— Мне трудно спорить с тобой — конечно, ты больше меня знаешь, ты старший... Но разве не стоит тратиться просто для того, чтобы человек порадовался? Разве ты не видел, что сегодня в Речицы приходили крестьяне и их дети и тоже получили праздник — и подарки, конечно. Люди тянутся к красоте. Этот парень, что играл сегодня на флейте... В детстве у него отбирали дудочку и били ею по губам — чтобы не занимался глупостями. А он вырезал новую — и играл... Сейчас он учится в консерватории — наш отец помог. А вот эти ясли... Их мастерили не господа — прислуга. Посмотри, с какой любовью тут сделана каждая деталь. Людей никто не заставлял, никто не приказывал это делать. Уничтожь эту красоту, если можешь!

— Мещанство...

Стас наклонился, взял в руки маленького Христа... Пальцы сложились, чтобы щелкнуть в восковой лобик... Разжались... Стас осторожно положил куклу на место, словно живого младенца. Вздохнул... И заговорил другим тоном, мягко и доверительно:

— Наверное, ты права... Даже в том мире, который когда-нибудь построят наши потомки, не исчезнут красота и любовь. Но... я не хочу, чтобы ты превратилась в избалованную барышню, погубила свою живую душу в уездной «светской жизни». Конечно, твои родители не поймут... Как не понимают мои, хотя они тоже хорошие, честные люди, а отец успел и славно повоевать. Так вот... При нашем университете открылись курсы для женщин... Тебе исполняется восемнадцать...

— И мне придется коротко постричься? — рассмеялась Наста.

— Почему? — растерялся Стас.

— Ну как же, все курсистки — коротко стриженные. А у меня — вон какие косы... — Наста игриво приподняла руками пышные русые прядки, перевитые тонкими золотыми нитями с жемчужинами.

И Стас не выдержал, чтобы не дотронуться — осторожно-осторожно, будто боялся повредить — до этого ароматного водопада.

— Ну, я думаю, можно обойтись и без стрижки... Но... Ты согласна?!!

— Разве ты сомневался?

— Дорогая... – два силуэта приблизились друг к другу, замерли...

Потом парень прошептал:

— Я мог бы за тебя умереть... С радостью.

Она накрыла его губы ладонью.

— Зачем говорить о смерти!

Юноша счастливо рассмеялся:

— Действительно... Перед нами — жизнь, дорога из болота — на широкий простор. Мы можем фиктивно пожениться — и ты получишь свободу и сможешь сама распоряжаться своей судьбой. Так многие курсистки сделали.

— Фиктивно? — Наста сказала это так холодно, с такой отрешенностью и обидой, что Стас упал на колени, чувствуя себя негодяем.

— Любимая! Я только хотел сказать, что ты — свободна и от меня. Я никогда, слышишь — никогда — не буду навязывать тебе свои решения. Ты — личность, ты — человек, равный мне...

Наста коротко вздохнула:

— А кто тебе сказал, что я хочу быть свободной от тебя?

— Милая...

Силуэты вновь слились в призрачном лунном свете, который отражался на снегу за широкими окнами. Где-то послышались веселые крики тех, кто отправлялся на санную прогулку. Звенели, удаляясь, бубенцы... Вдруг по коридору поплыл огонек свечи, послышались голоса.

Юноша и девушка инстинктивно прижались друг к другу, присели, затаились в темном углу — как в игре в жмурки. Голоса приближались.

— Зачем ты принимаешь в доме этого залесского барчука? — мать говорила не зло, скорее горько-устало.

— Дорогая, он хороший мальчик... И ни в чем не виноват, — это отвечал отец.

— А в чем были виноваты твои братья? Ты сам? В том, что хотели свободы для своего народа? Забывать страдания тех, кто пожертвовал собой ради справедливости, — позорно.— Мать была неслыханно резкой. — Вот сегодня... Во время карнавала... Я просто не могла смотреть, как две несчастные сироты — Ганулька и Агапка — шутят с сыном палача и убийцы их отца. Твоего брата, между прочим.