— Но ведь он правду говорит, — наконец сказала старшая из женщин, в прошлой светской жизни — торговка зеленью. — Что это за святость, если к пальцам деньги прилипают? Разве Христос с апостолами деньги собирали?
Бородатый пророк почувствовал, что теряет власть над своими кроткими овечками, и возвысил голос. Бедный Мамонька всегда страдал, когда кто-то при нем сердился, злился, ругался. А тут он сам — причина ругани! Но бородач явно говорил что-то вопреки заветной серой книжечке из шлопаковой сумы, каждое слово которой — книжечки, а не сумы, конечно, — запечатлелось на шлопаковом сердце, как десять заповедей на Моисеевых скрижалях. Кстати, еврейский Моисей тоже не был разговорчивым, попросту — так сказали бы, что у него каша во рту... Но не может земля быть без пророка! И город Б* не мог. Тонкий голос Мамоньки возвысился до вершины горы Синай... Конечно, в окрестностях города Б* не имелось горы Синай, но если бы была — там Мамоньковы речи непременно услышали бы!
И сняли просветленные женщины свои белые платки, и высказали бородатому вождю, что у каждой накопилось на него за дни скитаний, а от глаз местечковой тетки ничего не скроется! Ни тайное свидание с румяной молодкой, ни продажа ростовщикам отданных на покупку места в раю колец.
Даже хромой старик стукнул о стол кошелем с общинной казной:
— А мне ни разу похмелиться не дал!
Мудрецы мира давно сказали, что чем выше идол, тем легче его обрушить в пыль. Развенчанный из апостолов бородач исчез в осеннем полумраке. Обвинения утихли. Женщины молчали и растерянно смотрели друг на друга.
Шлопак, который и на минуту не потерял кроткой улыбки, поклонился в сторону жены Петра и умоляюще проговорил:
— Может, пойдете домой, тетушка?
Анастасия неловко осмотрела своих недавних сестер:
— Действительно же, в Писании сказано...
Ну, вот все и обошлось. Шлопак оказался в объятиях свежего сентябрьского ветра. Город Б* потихоньку готовился к встрече с вечерними сумерками. Меланхолически лаяли собаки. Помидорчик будет доволен. Копеечку дал не зря. Мамонька не собирался злоупотреблять его гостеприимством, только, идя, представлял, как тетка Наста зайдет в дом, усядутся они с мужем на скамейку рядом... Обнимутся...
— Как голуби... Чисто голуби... — шептал растроганный воображаемыми картинами шлопак.
Предместье города Б* кончилось, что подтвердил придорожный крест, обвязанный чистеньким рушником. За спиной слышались чьи-то шаги. Мамонька оглянулся и увидел... тетку Насту. В белом, плотно повязанном платке, со скрещенными на груди руками. Шлопак хотел спросить, почему это она не в своем доме, но слова застряли в тонком шлопаковом горле. За теткой Настой одна за другой из сумрака выплывали фигуры сестер в белых платках. Замыкал процессию хромой старик. Теперь они остановились и как-то странно смотрели на шлопака. Ну, что ж, может, людям куда понадобилось... Мамонька скромно ступил с дороги и зашагал по боковой тропинке. Оглянулся... Процессия след в след двинулась за ним. Бедному шлопаку стало немного не по себе.
Он остановился:
— А люди ж вы мои добрые... Куда ж вы?..
— Ты иди, иди, батюшка, не заботься... — ласково-ласково проговорила тетка Наста и низко поклонилась.
За ней начали кланяться другие.
— Иди, батюшка... Бог тебя ведет... И мы уж, грешные, за тобой...
Мамонька растерянно оглядел неожиданных спутников и наконец увидел, какие у них просветленные лица, как широко они улыбаются, как смотрят на него, шлопака!
Истерические перешептывания заставили Мамоньку задрожать:
— Настоящий... Истинный... Простой духом... Блаженный... Пророчествовать начнет... Кто будет записывать? Ты, Крыся? Карандаш, карандаш приготовь...
Мамонька на несгибающихся ногах двинулся по тропе и услышал, как за его спиной слаженный хор затянул аллилуйя. Вместо баса козлиным тенором выводил хромой.
Помидорчик так и не дождался своей Насты. Город Б* поговорил немного об этом и забыл — в каменных домах о новых апостолах ничего и не слышали, а в домишках предместий появлялись новые и новые заботы и чудные слухи. Тем более, корчемка — лучшая Помидорчикова утешительница и советница, быстро высушила его слезы, а в скором времени и вынесенные из дома заблудшей Анастасией деньги были получены обратно почтовым переводом.
А еще через некоторое время извозчик, проездом из соседней губернии, передал Помидорчику и вовсе странную посылку — копеечку, завернутую в аккуратную белую тряпочку.
Сказал, от святого человека, которого в их губернии очень ценят за пророчества и аскетическую жизнь.
Рассказы
СЛОВО ЧЕСТИ
Начинались темные ноябрьские ночи — беззвездные, черные, как сама безнадежность, перевитые траурными лентами тумана. Андрусь слабел. Каждый шаг давался с трудом — все-таки простудился тогда, в холодной, засыпанной серебряной осенней росой лощине. Лошади жандармов топотали наверху, на холме, и нельзя было даже пошевелиться, чтобы почувствовать онемевшее от холода тело — будто оно само уже из тумана и мокрой земли. На почти голых ветках кустарников качались удивительными украшениями синицы, крупные капли сыпались с веток вниз, словно жемчужины из порванных бус, и Андрусю казалось, что этот нежный шум сейчас выдаст его. Но сами синички даже не тенькнули. Может, им передался страх человека?
Его искали уже вторую неделю. От их отряда осталось четверо — слишком мало, чтобы отбиваться, но для того, чтобы потерять надежду, — слишком много. Круг осады был плотным, но жандарм — не тысячеокий Аргус. Они решили разойтись в разные стороны – кого-то заметят, другие ускользнут. Конечно, чтобы после, в назначенном месте, встретиться и начать все заново. Андрусю выпало двинуться в сторону родных мест — это была сладкая мука. Не хотел даже в мыслях упоминать — «убегаю», «прячусь»... Когда-то не сомневался — приедет победителем, во главе закаленного в битвах отряда, отсалютует саблей-молнией перед крыльцом, на который выбежит Она... Анеля... В короне золотых кос, с серыми глазами, похожими на два чистые озера, в глубинах которых, однако, скрываются резвые русалки. И он поцелует ее, не сходя с коня, подхватит с земли — гибкую, легкую, такую желанную... Чтобы не выпустить из объятий никогда-никогда! Между ними все было решено уже давно. Их поместья рядом, родители дружат, и еще тогда, на Рождество, когда он отдал заплаканной краснощекой девочке в щедро усыпанном серебряной пыльцой костюме Метлушки своего миндального генерала с вкраплениями-изюминками — и готов был отдать в нежные ручки все свои игрушки, — еще тогда он решил: вырастет и завоюет... Конечно, красавиц, Прекрасных дам надо завоевывать. Тем более он огорчался, что совсем не был похож на мужественного воина, — волосы светлые, рост скорее средний, не богатырские плечи — хотя жилистый и выносливый. А разве бывает воин с такими наивными голубыми глазами! А она, уже девушка-подросток, смеялась над его романтическими представлениями: любовь — это же не война, в ней осада ведется только взглядами, словами, цветами... А я не враждебная крепость, дорогой.
И он обижался и убегал на обрывистый берег речки... И снова возвращался — с цветами.
Анеля спрятала бы его, конечно. Ему так надо хотя бы одну ночь провести в тепле, высушить одежду... Выпить горячего чая... Он последние дни не мог даже позволить себе разжечь костер — по всем дорогам разъезжали солдаты, видимо, наведенные на его след мужиками из той деревни, куда он зашел, чтобы купить кусок хлеба. А мог бы отобрать — у него, несмотря на то, что это была смертельная опасность и, возможно, просто глупо, — за поясом под сорочкой был пистолет с одним патроном. Андрусь просто не смог заставить себя остаться безоружным — это значило все равно как признать себя побежденным. Пока у него есть оружие — он воин и восстание живет.
