Весна из всех сезонов года протекает быстрее. Кажется, только-только закрутило головы, раскачались сердца в ритме первых дождей, а уже осыпался яблоневый цвет, и птицы, угнетенные семейными заботами, умерили трели. Попечительство народной трезвости организовало первую вечеринку по благотворительному сбору средств на... История не сохранила сведений, на что именно, но ведь мы с вами не сомневаемся, что это была достойная, плодотворная в деле поддержания народной нравственности цель.
«Гвоздем» вечера должно было стать выступление хора.
Ах, как они волновались, как гладили белоснежные воротнички и манжеты, а на юбке неожиданно обнаруживалось пятно, которое сейчас же пытались вывести с помощью соли и утюга, а в это время из завитков выпадало две папильотки, а папаша замечал, что папильотки скручены из сегодняшних непрочитанных «Губернских ведомостей», и в довершение противная кошка (или младшая сестренка) сбрасывала с тумбочки духи... А в горле невыносимо щекотало, и сжимало, и жгло...
Лютысь сидел в четвертом ряду почти шикарного городского клуба, в мундире телеграфного служащего, застегнутом под самое горло, и снисходительно смотрел на пеструю публику. А публика действительно была пестрой — кроме активистов движения за гигиену, санитарию и, конечно, народную трезвость были приглашены представители того самого народа — рабочие с мануфактуры и пивоварни. Лютысю ужасно не нравилось, что вместо того, чтобы затаить дыхание в ожидании чуда, многие перешептывались, пересмеивались и даже хохотали.
Но почему они не замолчали, когда запел хор?
— Блеют, словно козы некормленные...— сердито отозвался какой-то грубиян за Лютысевой спиной.
Лютысь как раз выучился кроме хлопанья в ладоши громко кричать «Браво!» и «Бис!». Но все-таки не так громко, чтобы заглушить все недовольные голоса, смех и свист. А хор между тем старался изо всех сил. И панна Анеля, и панна Юзька, и рыжая Антя, изящно сложив белые ручки перед собой, подобно мраморным ангелам на католическом кладбище города Б*, старательно выводили рулады о золотой тучке и бедной сиротке...
— Ну сколько можно нудить? Еще в программе чтец и пианист. А когда же танцы? — возмущался несознательный народ.
Но на сцене пятнадцать голосов вдохновенно затянули романс...
Так, при взгляде в этот момент на публику городского клуба самый мечтатель согласился бы, что город Б* едва ли Венеция. Из-за кулис краснолицый чтец с набриолиненными усами отчаянно размахивал книгой рассказов Чехова в знак руководительнице хора заканчивать выступление.
Вот и растаяло чудо... Развеяно волшебство... Разве хватит у кого-то силы сохранить свой волшебный остров, когда любящие ближние доходчиво объяснили, что он — только кочка посреди местного болота? Они же такие заботливые и умные, наши ближние... Они всегда оберегают нас от ненужных, пусть и красивых, заморочек.
На следующий день должна была состояться очередная репетиция. Семь самых стойких к жизненным неудачам барышень, которые сегодня только и пришли в пустой летний театр, грустно затянули про золотую тучку под суровые взмахи рук руководителя. Плач ветхозаветного пророка Иеремии о разрушенном Иерусалиме и стон посетителя Бурыговой корчемки о полной, опрокинутой на пол кружке пива — ничто по сравнению с той небесной тоской, с тем тоскливым сожалением, которыми трепетали оскорбленные грубой реальностью голоса поредевшего хора попечительства народной трезвости. Вот последний звук растаял под дырявой крышей. А возможно, сквозь те дыры, на заделывание которых скупой городской совет не выделяет средств, поднялся тот звук высоко-высоко, вплоть до небесного престола, где поют райские птицы на облаках из миндального крема...
И то ли из тех облаков, то ли из темного угла сырого помещения летнего театра грянуло:
— Браво! Бис!
Верный Лютысь стоял и упорно бил в ладоши, неуклюже прижимая к себе локтем большой букет хризантем.
И пусть где-то в больших блестящих залах примадонны с непомерными бюстами получают розы корзинками.
Разве это красиво — розы в корзине?
И хор возобновил свои репетиции. И решался на новые и новые выступления... И скромный телеграфный служащий восьмого разряда всегда сидел в четвертом ряду справа и кричал свои «браво» и «бис» и искренне переживал за каждую нотку... И бегал по личным просьбам за леденцами, а к Рождеству и Пасхе обязательно получал целую кипу салфеточек, вышитых незабудками или голубками. Так что Лютысева мать, громогласная крепкая женщина, рассматривая презенты, растроганно вытирала слезу и думала: «Вырос... Скоро женится...».
Лютысь не обращал внимания, когда менялись хористки или когда очередной знаток во время их выступлений хватался за голову. Ну и пусть хватается, если это у него слабое место!
Ибо херувимы поют на грешной земле только для избранных. И даже в городе Б*.
ПИГМАЛИОН И ГАЛАТЕЯ
Скульптор Пигмалион сделал из мрамора прекрасную девушку Галатею и влюбился в нее. Боги посочувствовали его великой любви и оживили статую. Галатея стала женой Пигмалиона.
(Древнегреческий миф)
Город Б*, любимый мой город Б*! Как часто скучаю по твоим мощеным улицам, и даже немощенным, что превращаются во время дождей в сплошную грязную кашу. Так что приходится приличным паненкам жертвовать чистотой своих высоких ботинок на шнуровке, на изящно изогнутых каблучках...
А паненкам надлежит ступать по цветам и облакам! Очередная грязная лужа одарила мокрым клеймом модные, в желто-зеленую клеточку, брюки учителя рисования женской гимназии города Б* пана Ромуальда. О, провинция! Где твоя поэзия?
Но волшебные темные глаза дочери директора Сельскохозяйственного банка города Б* Софьи Шкудрович, пышнотелой, белокожей богини Софьи, портрет которой должен был к ее восемнадцатилетию пополнить галерею семейных портретов Шкудровичей, несомненно таят в себе бездну романтики! Бездну страстей и тонких чувств таят они! Стоит только пробудить все эти бездны — ибо невостребованным в мещанской шкудровичской среде им было бы суждено спать долго и безнадежно. Если бы не он, вольный художник...
Пан Ромуальд самодовольно подкрутил свои тонкие усики, которые обычно топорщились, как у жука, и снова угодил штиблетом прямо в огромную лужу. Но от волнения даже не заметил этого, как не заметил грязной Ниагары, что снова поползла по брюках, как не замечал баловства своих учениц, как не замечает насмешек темного окружающего люда: "Ромка-мазила аптекарский по лужам чешет, как со свадьбы".
Ведь это как раз и есть свойство истинно творческого человека — видеть то прекрасное, чего еще нет, и не замечать того отвратительного, что есть вокруг. И есть, к сожалению, столь ощутимо...
Как, например, жених прекрасной темноглазой девицы Софьи, рыжий толстый Ганька, наследник мануфактурной фабрики. Сидит это воплощение банальности на диване, сонно прищурив глаза, наблюдает, как под вдохновенной кистью пана Ромуальда (который на самом деле действительно есть сын местного аптекаря, называемый от рождения Ромка), вырисовываются на сером холсте античные черты невесты... Но разве он знает даже такое словечко — античные!
Ах, как ненавидел пан Ромуальд семейные портреты Шкудровичевского рода! Со стен гостиной смотрели физиономии, что напоминали о полных кадушках и копилках, конкретном здоровье и устойчивой психике. Неужели белые пальчики с розовыми ноготками панны Софьи когда-нибудь станут столь же похожими на сосиски, унизанные кольцами... Нет, такого нельзя допустить! Недаром же панна Софья ходила два года назад на курсы декламации к столичному артисту, что застрял в городе Б* по причине скоропалительного опустения карманов. Значит, горит в ее душе искорка искусства! Только разжечь ее...
Совершенная эрудиция позволила пану Ромуальду составить четкий план пробуждения духовной сущности панны Софьи. Каждый вечер допоздна бедный художник сидел в своем излюбленном кресле, со специальной сеточкой на набриолиненных усах, подкрученных кольцами, и на волосах, разделенных ровненьким пробором, молча шевелил губами, время от времени вскрикивал что-то непонятное, вроде "О, богиня! Вспомним великого Леонардо!". Старенький аптекарь Лёйза, вздыхая, выходил из своей комнаты и осторожно ставил перед мечтательным сыном стаканчик с микстурой "Сад моей бабушки", самым надежным средством от меланхолии. Пан Ромуальд одним глотком выпивал жгучую жидкость с приятным ментоловым запахом и нетерпеливо махал отцу рукой.
