Шли дни, а Ян все никого не видел, кроме своей таинственной хозяйки. Понемногу он начал вставать, ходить по комнатам — все темные, пустынные. Пытался открыть хотя бы одно окно — но то ли он так ослаб, то ли ставни были совершенно неподвижны от старости... Что ж, нельзя упрекать за предосторожности тех, кто рискует жизнью ради благородного дела. Возможно, дом считался заброшенным, и не стоило, чтобы случайный прохожий заметил, что в нем кто-то живет. Правда, здание, видимо, находилось совсем на отшибе — из-за окон и вечно влажных стен не доносилось ни единого звука, как в могилу. Но жандармы проверяли даже заброшенные дома...
— Только кровь и огонь открывают двери этого дома, — успокоила хозяйка, и Ян в очередной раз утонул в ее огромных глазах цвета серого мартовского неба. Так, хозяйка не ошибается — враг сюда не войдет, не пролив крови. Оружие при инсургенте. Сабля, украшенная единственным, но зато огромным бриллиантом — наследие прадеда. И пистолет, правда, без патронов... Но Ян почему-то был уверен, что в этом доме найдутся и порох, и пули... Откуда-то же брались на столе хлеб и вино, и другие нехитрые блюда, вкуса которых тоже не помнил. Беседы между гостем и хозяйкой напоминали весенние ручьи — то прячутся под снегом, то снова блестят на солнце, то приостанавливаются, тяжело перекатывая камешки. Ян рассказал о себе все... И о первой несчастной любви, и свою мечту повторить славу отца — стать художником... О лемпарде, последнем в этих краях, который однажды попал на прицел Янова ружья — но охотник так и не решился нажать на курок, и позволил лесному великану с пятнистым желтым мехом, старому, но все еще грозному — уйти, чтобы встретить смерть, достойную последнего из рода, смерть на свободе. И о лесных птицах с синими перьями, что прячутся в зарослях боярышника и кричат голосами младенцев, о русалках, что качаются на сплетенных ветках березы, и следует положить под деревом борону — русалка запутается в ней волосами и будет тебе служить... Когда-то Ян хотел поймать такую... Но — зачем пойманная любовь? Разве ее сравнишь с такой — которая рождается сейчас в его груди, вызревает, как жемчужина в своей ракушке, от первой песчинки, причинившей непрерывную боль, и обрастает, медленно и неизбежно, все новыми слоями перламутра, увеличивается и сияет, и все больше бередит душу и болит...
Ян и хозяйка молча бродили по полутемным комнатам. Их медленные движения напоминали старинный придворный танец — без прикосновений рук, с взаимными церемонными поклонами, с тайным огнем — по крайней мере, в груди Яна он пылал... Как пылал фонарь в его руке, когда по крутым темным ступеням они с хозяйкой спустились в подземелье дома. Об этом попросил Ян — ведь подземелья были и под домом его предков на Волоцкой, у минской Соборной площади. Они существовали еще до того, как Ваньковичи построили свой дом, и где заканчивались — никто до сих пор не изведал. Говорили, что земля под всем центром города — как муравейник... Что ж, Ваньковичи пользовались своими подземельями неоднократно... Темными узкими ходами пробирались на тайные свидания с другими заговорщиками, убегали из осады, прятали там оружие... Но здесь, в этом доме, подземелья выглядели иначе. Высокий потолок, посередине — толстая каменная колонна... Хозяйка обняла ее, приложилась к камню лбом:
— Послушай...
Ян тоже прислонился к колонне с другой стороны. Глухой звук — будто под землей кто-то бил огромным молотом по огромной наковальне, и от ударов вздрагивали даже каменный пол и колонна.
— В каждом городе есть такое место, — тихо проговорила хозяйка. — Сердце города... Возможно, это великан Менеск все еще крутит свои жернова и перемалывает камни — иначе они будут расти и заполнят всю землю. А может, это бьют источники — кровь земли. Выпусти ее вконец — и земля умрет. А может, это барабаны, которые созывают подземную стражу — знаешь, под каждым городом есть своя подземная стража?
— Я знаю только одно — я люблю тебя, — прошептал Ян и осторожно положил ладонь на руку хозяйки, прижатую к камню колонны. Какие холодные пальцы... Тонкие брови пани изогнулись, будто от недоверия.
— Это подземелье помнит историю одной страстной любви...
Красавица отошла от колонны и начала рассказ тем же тихим голосом, как будто кто-то мог подслушать.
— История, старая, как мир... Здесь жил купец с тремя дочерьми. Две родные, одна приемная. К барышням взяли гувернанта. Никто не подумал о том, что молодой человек слишком хорош для того, чтобы брать его в дом, где живут девушки. Все три девицы стали мечтать об одном юноше. Любовь досталось только одной из них, неродной. Старшие узнали, что сестра сговорилась бежать с любимым. Они связали счастливицу шелковыми шарфами, заперли в этом подвале и побежали за отцом. И как раз случилось наводнение. Свислочь разлилась... Подземелье затопило. Вот и все... Когда жених, тщетно прождав, пришел сюда и увидел труп, плавающий в темной воде... Нравы тогда были еще более дикими, чем сейчас. Он убил обеих сестер — убил кинжалом мизерекордия, специальным кинжалом, которым добивали поваленных рыцарей в щель между латами и шлемом. А потом повесился. Также здесь, в подвале. Страшно и банально, правда?
Непонятная улыбка тронула тонкие губы девушки. Ян потянулся к ней... И снова мир расплылся в его глазах... Ванькович очнулся только в постели — как она, бедная, его сюда притащила из подвала? Может, в доме есть еще кто?
Но проверить не получалось. После своего признания Ян ослаб... С трудом поднимался, чтобы пройтись по комнате... Зато теперь каждый вечер к его кровати подходила хозяйка, чтобы поцеловать в лоб. После этого наступал тяжелый сон... Тяжелый — ведь все больше бередила мысль о том, что делается там, за закрытыми ставнями. Как он мог на такое время забыть о своем долге перед отечеством, перед товарищами? Сообщила ли хозяйка им, что он жив? Чем дальше, тем все более сомнения заполняли Яна, и к его любви примешивался яд. Он любил — и боялся этой бледной красавицы, все больше боялся прикосновения ее губ к своему горячему лбу. В ночном бреду призрачные водоросли оплетали его, он захлебывался в воде. Нет, так дальше невыносимо. В конце концов, он из рода тех, кто не изменял родине даже ради любви. Только бы открыть дверь... Все чаще приходила страшная мысль: это плен... Неужели он попал прямо в руки тех, с кем боролся? Но ведь она спасла ему жизнь... Теперь она должна его отпустить! Все равно он вернется — как возвращается посаженный на цепь зверь... На все расспросы и просьбы ответ — блуждающая улыбка, поцелуй... А когда настаивал — ее лицо по-детски морщилось, из горла вырывалось жалобное рыдание... А глаза снова наполнялись болью. Так что делалось стыдно за недоверие. А потом — снова охватывал ужас, что это — навсегда... Эти полутемные комнаты, путаные речи, осторожные шаги... У Яна не было сил даже возвысить голос. Рана уже зажила, а у него все еще ощущение, что теряет кровь... И еще... Только теперь Ян осознал, что в доме нет икон. Только распятие — простое, из черного дерева — над дверью, навсегда, возможно, закрытой для гостя. Как она говорила? Эту дверь открывают только кровь и огонь? Может быть, в этих словах совсем другой смысл? Крови, когда Ян попал сюда, было достаточно... И он же тогда, когда упал на мостовую, зажег огонь перед стеной, в которой — возможно, и правда! — не имелось двери!
Когда девушка пришла поцеловать его перед сном, Ян сделал вид, что крепко спит, уткнув лицо в подушку. Хозяйка долго стояла над ним, Ян чувствовал ее пристальный взгляд. Дыхание у того, кто спит, ровное и глубокое. Только бы не сдвинуться, не вздохнуть прерывисто... Еще немного — и не выдержит... Но почти беззвучные шаги отдалились от кровати. Ян выждал еще немного и поднялся. Почему все-таки она, если была врагом, не спрятала его саблю?
Перед дверью без засовов, без отверстия для ключа, Ян высек огонь... Листок, вырванный из блокнота, с очередным нарисованным карандашом образом хозяйки дома, съежился, потемнел... Лепестки огня шевелили его на полу, словно жадные жуки. Пора... Ванькович обнажил левую руку до локтя и полоснул саблей. Огонь и кровь! За спиной послышалось что-то вроде тонкого жалобного плача. Дверь не открылась, но словно стала прозрачной, как болотный туман. И Ян рванулся туда...
