Криста никогда не доверяет почте. Если она написала или отправила письмо, она спустя два дня звонит и спрашивает, дошло ли оно. Иногда она ездит по железной дороге в вагоне-ресторане, только чтобы посидеть рядом с круглой лампой.

Криста живет одна и не работает. Ей бы хотелось иметь колодец перед домом, из которого пили бы лошади. Бывают дни, когда она отключает телефон; тогда ей никто ничего не рассказывает: она не слышит людских голосов. Она женщина с обезьяньими глазами и обезьяньим смехом.

В городе все больше групп и группировок; обособляются не только фанатики деревьев, но и другие экстремисты: фрики из дворовых кухонь, ненавистники летучих мышей, противники пенных ванн, фанаты волосатых женских ног. Раньше члены групп вступали в противоборство, публикуя в газетах сочащиеся ненавистью письма читателей. Теперь они пошли друг на друга с камнями в руках; каждую субботу происходят уличные бои. Криста говорит: «По субботам мне все время самоубийственно». Она говорит это так лихо, будто рот смазан маслом. Этого слова нет ни в толковом, ни в словаре иностранных слов. Каждый месяц какой-то мужчина передает ей через окно немалую сумму денег; она берет их без угрызений совести. Мужчина ее любит, она его нет.

Город был словно занесен пеплом, но повсюду тлели огни: слова, рекламирующие рестораны, кинотеатры, бары, дискотеки, марки сигарет и прочее. А под белой, круглой луной летали две чайки. Девушка, которая так и не выросла и всегда носила в левом рукаве блузки или пуловера платочек, решительно шагала по тротуару. У нее было заячье лицо и отекшие ноги. Ее звали Штефани, и она писала книгу. Тот факт, что книгу можно будет купить во многих магазинах и она будет в холщовом переплете, в обложке с аннотацией, страницы пронумерованы — заставлял Штефани постоянно нервничать, но это было и приятное чувство. Штефани воспитывалась в школе при монастыре и все немногое свободное время вязала. Она не умела врать, но не знала наверняка, что такое правда. Она предполагала, что правда красная или синяя или зеленая, угловатая или овальная, плоская или острая. Да и о чем малышка Штефани могла бы написать; Штефани ничего не знала о страстной любви, о гневе, панике, ненависти, угнетении, мести, терроре. По рабочим дням она сидела в офисе за компьютером, а по воскресеньям — в церкви. Но нужно сказать кое о чем, что представит малышку Штефани в совершенно ином свете: Штефани обладала фантазией! Фантазия это крылатая, порхающая, резвящаяся сестра правды с ее затекшими ногами. И Штефани были знакомы нежность и разочарование; поэтому она и могла связать свою книгу. И вот, решительно шагая по тротуару, она увидела молодого человека в рваных джинсах, сидевшего на земле под фонарем и читавшего книгу. Ее сердце полетело к нему, чего молодой человек, однако, не заметил. Она подумала: «Я не писательница, но напишу такую книгу, что он будет читать ее так же увлеченно».

Небо потемнело, и чайки скрылись из виду, когда Штефани свернула в переулок. Она позвонила в дверь маленького черного дома. Дверь была заперта изнутри на три замка: на цепочку, широкий, увесистый засов и автоматический замок. В замочную скважину прошептали: «Пароль?» — «Завсегдатай», — пролепетала Штефани, после чего дверь долго отпирали. Штефани вошла и села за стол, чтобы выпить чая с подругой, которая немного косила и всегда ходила дома босиком, чтобы никто ее не услышал.

Теперь вундеркинд мог выносить тишину, небо из золота, рассеивающие свет деревья и отцветшие розы перед домом, где он гостил уже несколько месяцев. Странно: тетя обычно любовалась садом через окно, как будто он был декорацией, а не настоящим. Матерью вундеркинда была молодая женщина с усталым и все-таки напряженным лицом и дырявой обувью; она навестила ребенка лишь раз, ей пришлось посетить дом с рисунками вундеркинда, сад и розы, которые, казалось, тонули в собственном аромате. На черной кожаной куртке мать носила желтый значок протеста с надписью: «Старине бой!» Когда она пришла, вундеркинд спрятался за дерево; он не сразу ее узнал. Позже он будет вспоминать: звонили колокола соседней церкви; звук был словно плач, стон и вой раненного великана. Уже подкралась ночь; позже в темноте еще кричали и пели несколько птиц. Тетя всегда засыпала с сумочкой под покрывалом; она касалась кожи ногами, хотела уберечься от воров. В ту ночь мать задремала на коротком канапе; утром она сказала, что у нее все тело ломит. Но она привыкла спать где придется.

Они позавтракали на «сидячих местах», как тетя называла место перед стеклянной дверью, что вела в сад. Мать пила кофе и рассказывала, что раз в неделю посещает психотерапевта, старичка, который устраивается в высоком кресле и после каждого предложения вскидывает руки и кричит: «Господи Иисусе, какой ужас!» Вундеркинду бросаются в глаза шрамы, длинные царапины на руке матери; на его вопросы мать отвечает, что это от шиповника, но тетя знала, что это следы от тысяч уколов. Вундеркинд притащил большой лист бумаги, который отрезал от рулона; он прикрепил лист к стене, подвинул столик на колесиках, принес воды в кружке, сделал из картонки от яиц палитру, обмакнул кисти в краски и начал уверенно рисовать: акрилом и гуашью. Сначала он серым нарисовал очертания матери, затем лицо, состоявшее из светлых и темных пятен. Глаза стали большими и черными и, казалось, заметили зрителя, рассматривающего картину, рот был словно маленький краб на песке. Вундеркинд нарисовал вокруг матери двенадцать ангелов-хранителей, словно белые огни. Работа длилась два часа, затем вундеркинд обернулся и высоким голосом сказал: «Шум я рисовать не стал».

Мой сосед Герхард целыми днями лежал в постели; он пытался заставить меня думать, что ревматизм не дает ему встать, но я догадывалась, что ему нравилось не двигаться. Он застывал, как мумия. Мысли его текли медленно, нос все время был заложен, внезапно он начинал хватать воздух. Однажды он сказал мне, что живет в пустыне не из песка и не из снега; его пустыня пуста. Он ненавидел перемены; каждая секунда несла с собой изменения света, движений, мыслей, звуков и запахов. Но чтобы заработать на жизнь, ему иногда все же приходилось двигаться: он играл на похоронах на скрипке. Он не любил напряжение, которое требовалось, чтобы «кое-что сделать». Он спрашивал себя, прилагает ли усилия цветок, чтобы цвести. Сильнее всего он завидовал камням. Жена от него ушла; она влюбилась в убийцу, который, видя ее, кричал от радости.

На неприлично крупные ноздри Герхарда я обратила внимание, когда он склонился над кроваткой моей новорожденной дочери в родильном отделении женского госпиталя и заявил, что ее маленькие ушки не до конца сформировались. Я его ненавидела.

Беньямин был нервным, худым мужчиной с единственным сверкающим глазом. Он любил Юлию. Беньямин умел писать в зеркальном отражении, что для его работы в качестве сотрудника очистного института было не важно. Он нелегально проживал у родителей в доме престарелых. Никто из стариков не знал, что он живет у матери с отцом; думали, он часто их навещает. Он был как балерун, который хотел бы взлететь, но может выразить это лишь напряженной работой ног. Ребенком он платил Юлии, его маленькой подруге по играм, за то, что она щекотала ему ноги. Он собирал открытки с картинами со страстью состоятельных людей, собирающих сами картины. Он каждый день вспоминал фильм, который, в основном, состоял из шагов: одетые в черное люди шли через белые пространства, под дождем, по снегу и лестницам. Беньямин каждый день читал «Мегрэ». Он знал всех героев: бравых полицейских, подозрительных врачей, бдительных консьержей и людей, по разным причинам ставших преступниками. Он радовался каждой украденной книге, знакомству с новыми персонажами; они были для него реальнее людей на улице, которых он вроде бы уже встречал. Друзей у него не было: непьянеющий комиссар Мегрэ был его другом. Беньямин вел дневник: удерживал мгновения, чтобы он сам и время не утекали и не кончались; он боялся, что не сможет ничего удержать.