Я пошла дальше и свернула в переулок. Мне навстречу шел человек на ходулях и поприветствовал меня. Я постаралась ускорить темп в моих слишком больших тапочках; метлу я, как винтовку, закинула на плечо. Я думала о Тадеуше; мне было совестно, что я не купила его у бледноглазого мужчины. Но долг превыше всего.

Когда Эва, пожилая, грузная женщина, сидит в тесной комнате у камина и мечтает, она погружается в огонь и всем телом чувствует полыхание пламени. Она перенимает цвет и тепло огня и танцует вместе с ним.

Эва открывает дверь в квартиру: ручка неожиданно остается у нее в руке. Отвалилась и ручка балконной двери. Розетка рядом с выключателем свешивается наружу. Эва, как всегда по вечерам, в одно и то же время, шпионит у окна, выглядывает молодую, черноглазую женщину, которая выглядит так, словно в детстве недоедала. Эва дает женщине лет восемнадцать; на самом деле ей тридцать. Она живет одна в мансарде. Когда она уходит, она немного втягивает голову, у нее сосредоточенный взгляд; Эва еще никогда не видела, чтобы та улыбалась: кажется, что сама боль протягивает когти из ее лица. Она ходит всегда быстро, нигде не задерживается, возвращается к себе в комнату, ко всем своим цветам, за которыми бережно ухаживает. Эва пытается представить себе ее голос: возможно, у нее глубокий, немного грубый голос. А может быть, она немая. Она всегда одна, носит длинные брюки и убирает свои цыганские волосы в хвост. Эва называет ее «Рут». Она еще ни разу с ней не говорила, только смотрела на Рут досыта. Гигиенистка, которую дети называют «зубной тетей», точно не смогла бы разжать губы Рут и залезть ей в рот зубной щеткой. Эва думает: «Рут словно остров без пастбищ, без дорог, без леса: она заросла не грибами, а белыми квадратными домами. У каждого окна этих домов кто-то стоит и неподвижно смотрит наружу».

Эва купила стереосистему, но пока не умеет ею пользоваться. Растерянно стоит она перед кнопками с непонятными названиями. Вдруг получилось включить радио, скорее случайно, а потом послушать две кассеты: Жорж Брассенс и Эдит Пиаф.

Эва встает, выходит из квартиры, у нее стучит сердце, она поднимается по лестнице до двери без таблички. Звонит. Открывает черноглазая женщина. Эва спрашивает, не хочет ли женщина ненадолго зайти к ней, послушать музыку. «Я не хожу в гости к незнакомым», категорично отвечает та и захлопывает дверь. Эва медленно спускается по лестнице; ее сотрясают рыдания. Ей хочется упасть, ступенька за ступенькой скатиться по лестнице до самого нижнего этажа.

Стая ласточек легким почерком скользит по голубому небу. Шанталь, голая, сидит на разобранной кровати, окруженная — почти погребенная — каталогами. Кухня забита картонными коробками, в которых магазины присылают ей заказанную одежду. Одежда, в свою очередь, громоздится кучами вокруг платяного шкафа, в котором больше нет места. На полу у кровати стоят четыре полупустых бокала с джин-тоником.

Шанталь не видела ласточек; ласточки не видели Шанталь. Шанталь покидала комнату, только чтобы сходить в магазин или утром забрать в больнице метадон, заменитель героина, который Шанталь употребляла с четырнадцати лет, пока милосердные врачи не разрешили ей применять заместитель наркотика. Чтобы вообще покупать дорогой героин, Шанталь пришлось связаться с криминалом; она занималась перепродажей и попалась. Пять недель она провела в предварительном заключении и была условно осуждена. Она жила на сбережения матери, которая к тому же изо дня в день присматривала и за ребенком Шанталь. Сбережения иссякли. Мать писала стихи, например: «По ночам, когда все спали, шнуровала я сандали». Она рассылала их по издательствам. Она пыталась получить стипендию, которую ей не давали. На левом безымянном пальце она носила тонкое золотое кольцо: когда одна знакомая, занимавшаяся с ней музыкой, спросила, замужем ли она, мать загадочно ответила: «Да, за ‘потусторонним’». Она оттаскала своего психиатра за ухо, когда он, заполняя какой-то формуляр, забыл название ее страховой компании — наглость, от которой у нее впоследствии развилось сердцебиение.

Вечером мать позвонила Шанталь и сообщила: «Я не привезу тебе ребенка, не могу найти обувь. Я везде искала. Моя вторая пара в ремонте». Шанталь не ответила; но спустя некоторое время закричала в трубку: «Плевала я на твою обувь! Ты не хочешь отдавать мне мою малышку!» Она зарыдала. Мать закричала: «Алло! Алло!»

Гроло сказал: «Вот бы кто-нибудь печатал мне фальшивые деньги!» Макс выбил ему два зуба. Что больше всего злило Макса: скоро у Гроло появились новые зубы; Максу приходилось жить с дыркой во рту. Гроло и Макс были заядлыми курильщиками и художниками. Гроло постоянно забывал слова; Макс же был болтлив. Гроло хотел купить картриджи для перьевой ручки, но слово «картридж» как раз не мог вспомнить, поэтому писал шариковой. Гроло являлся бывшей возлюбленной во сне; Макс спал с ней. У Гроло был пистолет под подушкой; Макс не был вооружен. Жена Макса каталась с ребенком на колесе обозрения, установленном на соборной площади. У жены Гроло детей не было. Гроло был транжирой; Макс был прижимист. Его жена унаследовала от матери Макса громоздкий пылесос под названием «Мамонт»: каждый месяц этот шумный прибор ломался и она должна была через весь город нести «Мамонта» в ремонт, чего очень стыдилась. В национальный праздник, когда Гроло запускал фейерверки, Макс стоял на балконе и к удовольствию своего ребенка кричал: «Чщщщщ — пафф! Бумм!» Жена Макса становилась все язвительнее; чтобы отомстить ей, Макс спрятал ее старую шубу у Гроло на чердаке.

Однажды ночью — светила молодая луна — Гроло и Макс напились в одной и той же пивной. Они играли в карты. Жена Гроло, которая никому не рассказывала о своей беременности, не могла уснуть. «Я выхожу из своего укрытия», рассказывала она, поднялась на чердак, одела шубу жены Макса и вышла, накрашенная и с покрасневшим носом, на улицу. Она распахнула дверь в пивную (собачка, которую звали Фрау Витчи, прыгнула ей навстречу) и подошла сзади к Гроло, в это время за окном завывала пожарная сирена. Она заметила жену Макса, которая с криком бросилась на старую шубу и сорвала ее с беременной. Жена Гроло крикнула: «Я жду ребенка!» Тут Гроло обернулся; в его мутных от алкоголя глазах появился блеск. Он засмеялся, засмеялся непринужденно; можно было видеть, как сияют его новые зубы.

Аннагрет жила на длинной, прямой, как линейка, улице. С обеих сторон, как пылающие факелы, стояли деревья. У Аннагрет был большой живот, как будто она постоянно была беременна. Когда она стояла на трамвайном островке, она увидела вдалеке крошечную точку, она бесконечно медленно приближалась и увеличивалась, пока не превратилась в трамвай.

Аннагрет снились только счастливые сны. Она должна была Богу сто двадцать франков; каждый вечер она просила у Него какой-нибудь прекрасный сон и предлагала за это деньги; на другой день, если Всемогущий слышал ее молитву, она бросала пять или десять франков (в зависимости от качества сновидения) в шляпу уличного музыканта. Поскольку ее путь не всегда пролегал мимо уличного музыканта, долг рос. Еще десять франков она пожертвовала Телефону доверия для детей. Возможно, конечно, что Бог ее и обманывал: делал так, что она запоминала только хорошие сны, а плохие забывала. Но даже если так, она была рада обманываться.

В детстве Аннагрет изнасиловал отец-алкоголик. Годы спустя — отец к тому времени уже умер — она сидела в пивной рядом с мужчиной, от которого «пахло, как от отца», как она позже рассказывала матери. Она выбежала в туалет и ее стошнило. Но даже с таким отцом она бы хотела в счастливых снах провести такое детство, которому любой мог бы позавидовать.

Ей снились черные птицы, летевшие через стену белого тумана; она стояла рядом с отцом, взволнованно жала его руку и кричала: «Ты должен это сфотографировать, это чудесно!» Или же видела отца со спины, на вокзале. Она кричала: «Там, куда ты едешь, там красиво? Можно мне с тобой?» Он оборачивался, улыбался и прикладывал палец к губам, потом шел дальше. Или она смотрела с отцом через дверь церкви на молодоженов, стоявших у алтаря. Она спросила отца: «Мы тоже поженимся?» Он ухмыльнулся и ответил: «Нам это не положено».