— Так что, позвать теперь докторшу? — спросила она, торжествуя.

— Нет, — ответил комиссар, не выпуская из рук «Цель и смысл нашего существования». — Нет никакой необходимости. Но гардины раздвиньте. И откройте окно.

Она выполнила его пожелание и погасила свет.

А настольную лампу старик выключил сам.

Массивная фигура сестры Клэри исчезла в освещенном прямоугольнике двери, но, прежде чем она закрыла ее за собой, он еще спросил:

— Подождите-ка, сестра! Вы на все вопросы отвечаете достаточно откровенно и прямо, так что скажите мне честно: есть в этой клинике карлик?

— А то как же, — последовал грубый ответ из освещенного прямоугольника. — Вы ведь сами его видели.

И дверь захлопнулась.

«Ерунда, — подумал он. — Я-то из третьего отделения выйду. Не велика хитрость. Позвоню Хунгертобелю. Моя болезнь зашла слишком далеко, чтобы я мог предпринять против Эмменбергера что-нибудь стоящее. Завтра вернусь обратно в „Салем“».

Ему было страшно, и он не испытывал никакого стыда, признавшись себе в этом.

Снаружи была ночь, а его окружала темнота комнаты. Старик лежал на постели, едва дыша.

«Скоро пробьют колокола, — подумал он, — колокола Цюриха огласят приход Нового года».

Откуда-то прозвучало двенадцать ударов.

Старик ждал.

И снова где-то пробило двенадцать раз, и еще раз — все время двенадцать немилосердных ударов, как будто кто-то бил молотком в кованые ворота.

Никакого перезвона колоколов, ни даже отдаленных криков собравшейся где-то и ликующей толпы.

Новый год пришел молча.

«Мир мертв, — подумал комиссар. И еще несколько раз повторил про себя: — Мир мертв. Мир мертв».

Он ощутил мелкие капельки пота на лбу, потом капельки начали медленно скатываться по виску. Он широко открыл глаза. И лежал без движения. Смиренно.

И снова Берлах услышал далекие двенадцать ударов, отзвучавшие над пустыми улицами города. А потом ему почудилось, будто он погружается в какое-то безбрежное море, в какую-то тьму.

Берлах проснулся рано утром, в сумерках занимающегося дня.

«Они не отзвонили наступление Нового года», — эта мысль его не оставляла.

Комната показалась ему даже более устрашающей, чем прежде.

Он долго вглядывался в рассвет, в его разреженные зеленовато-серые тени, пока не сообразил: окна его комнаты зарешечены.

— Похоже, он уже проснулся, — донесся чей-то голос до комиссара, который не сводил глаз с зарешеченного окна. В комнате, все больше наполнявшейся призрачным туманным утром, стояла одетая в докторский халат немолодая уже женщина с увядшим и распухшим лицом, в которой Берлах с превеликим трудом и даже к ужасу своему узнал докторшу, стоявшую вчера в операционном зале рядом с Эмменбергером. Он впился в нее глазами, дрожа от усталости и отвращения. Не обращая внимания на комиссара, она задрала юбку и всадила иглу через чулок прямо в ногу, после сделанной инъекции она выпрямилась и, достав карманное зеркальце, накрасилась. Старик был захвачен происходящим. Для этой женщины его словно не существовало. А ее черты лица теряли свою низкую обыденность и обретали свежесть и выразительность, которые так поразили его накануне; и вскоре она, прислонившаяся к косяку двери, снова выглядела красавицей.

— Я понимаю, — медленно проговорил старик, постепенно сбрасывая с себя оцепенение, все еще слабый и смущенный. — Морфий.

— Конечно, — ответила она. — Это в нашем мире необходимо, комиссар Берлах.

Старик повернулся к окну, утро за которым начало сереть, потому что снаружи шел дождь, его струи смывали снег, высыпавший вечером накануне, а потом тихо, словно невзначай, проговорил, обращаясь к ней:

— Вы знаете, кто я такой.

И снова уставился в окно.

— Нам известно, кто вы, — подтвердила докторша, все еще стоявшая, прислонившись к косяку, засунув руки в карманы белого халата.

— Откуда вам это стало известно? — спросил он, не испытывая, по сути дела, никакого любопытства.

Она бросила ему на постель газету.

Это был «Государственный вестник».

На первой полосе он сразу же увидел свою фотографию, сделанную весной, когда он еще курил сигары «Ормонд-Бразил», и под ней подпись: «Комиссар городской полиции Берна Ганс Берлах уходит в отставку».

— Само собой, — проговорил комиссар.

А потом, раздосадованный и смущенный, еще раз взглянул на газету и увидел дату ее выхода.

И впервые за долгое время потерял самообладание.

— Дата! — хрипло прокричал он. — Дата, доктор! Дата выхода газеты!

— И что же? — спросила она, не поведя и бровью.

— Она от пятого января! — прокашлял комиссар в отчаянии, потому что до него только теперь дошло, почему не было новогоднего перезвона колоколов, он угадал весь жуткий смысл минувшей ночи.

— Неужели вы ожидали увидеть другую дату? — насмешливо спросила она, явно заинтригованная — у нее даже слегка выгнулись брови.

— Что вы со мной сделали? — вскричал он и попытался приподняться, но тут же без сил упал на подушку.

Несколько раз взмахнув еще в воздухе руками, он лежал, не шевелясь.

Достав портсигар, докторша вынула из него сигарету.

Ее, казалось, ничто не тронуло.

— Я не желаю, чтобы в моей комнате курили, — тихо, но решительно проговорил Берлах.

— На окнах решетка, — неизвестно почему ответила докторша, кивнув головой в ту сторону, где за металлическими прутьями хлестал дождь. — И вообще я не думаю, чтобы от вашего желания здесь что-нибудь зависело.

А потом подошла почти вплотную к постели старика, не вынимая рук из карманов халата.

— Инсулин, — проговорила она, глядя на него сверху вниз. — Шеф сделал вам инъекции инсулина. Это его излюбленный метод. — Она рассмеялась: — Вы, никак, собираетесь арестовать его?

— Эмменбергер убил немецкого врача по фамилии Нэле, он делал операции без наркоза, — хладнокровно проговорил Берлах. Он чувствовал, что ему необходимо привлечь докторшу на свою сторону.

Берлах преисполнился решимости идти до конца.

— Он еще много чего другого сделал, наш доктор, — ответила она.

— И вам это известно?

— Конечно.

— Вы признаете, что Эмменбергер под фамилией Нэле был лагерным врачом в Штуттхофе? — весь дрожа, спросил он.

— Естественно.

— И убийство Нэле вы признаете?

— Почему бы и нет?

Берлах, который одним махом получил подтверждение своего подозрения, этого невероятного и абсурдного подозрения, которое в нем зародили побледневшее лицо Хунгертобеля и старая фотография и которое он тяжким грузом волочил на себе все эти бесконечные дни, смотрел в окно, внутренне опустошенный. Вниз по прутьям решетки скатывались одна за другой серебристые дождевые капельки. Он был устремлен к этому мгновению истины, как к мгновению покоя.

— Если вам это известно, — сказал он, — вы повинны в соучастии.

Голос его прозвучал устало и печально.

Докторша посмотрела на него сверху таким странным взглядом, что ее молчание встревожило Берлаха. Она подвернула правый рукав халата. На предплечье у нее была выжжена какая-то цифра — как тавро у животных.

— Спину вам тоже показать? — спросила она.

— Вы были в концлагере? — воскликнул комиссар в смятении и уставился на нее, с трудом приподнявшись и опираясь при этом на правую руку.

— Эрит Марлок, заключенная 4466 из лагеря уничтожения Штуттхоф-Данциг.

В ее голосе прозвучал мертвенный холод.

Старик снова упал на подушки. Он проклинал свою болезнь, свою слабость и свою беспомощность.

— Я была коммунисткой, — ответила она, опуская рукав.

— И сумели выжить в этом лагере?

— Это было просто, — ответила она, выдержав его взгляд с таким равнодушием, будто ее ничто больше не трогало, ни одно человеческое чувство и ни одна даже самая страшная судьба.

— Я была любовницей Эмменбергера.

— Не может этого быть! — вырвалось у комиссара.