Они выбрались из окопа и, прячась за деревьями, поползли вниз.

Бой разгорелся, но пули стали реже щелкать по соснам: десантники поняли, что засада укрылась у подножия горы.

Ребята благополучно преодолели проволочные заграждения, если не считать, что Ленька крепко поцарапал руку, а Митя порвал штаны. Но во время боя кто обращает внимание на такие пустяки!..

Заслышав за собой шорох, Никифоров обернулся.

— Го́ловы, го́ловы не поднимайте! — предупредил он и энергично показал рукой, что нужно плотней прижиматься к земле.

Лейтенант, наблюдавший за боем, не обратил внимания на ребят. Митя проворно отполз в сторонку и, к величайшей зависти Леньки, который пристроился возле Никифорова, несколько раз выстрелил по десантникам. Митя, конечно, понимал, что на таком расстоянии попасть в цель из пистолета почти невозможно, но все-таки и его выстрелы влились в общий голос боя.

На болоте все явственней стали раздаваться крики.

— Ага, сдаваться начали! — удовлетворенно процедил сквозь зубы лейтенант.

В следующую минуту наши автоматчики с криками «ура» ринулись на болото. Ленька тоже рванулся было за лейтенантом, но Никифоров удержал его.

— Все уж кончено, — сказал он и устало поднялся с земли.

А Митя убежал.

На болоте и в самом деле отрывисто хлопали одиночные выстрелы, но скоро и они смолкли.

— Павел Иванович, он кого-то ударил ножом!

— Видел.

— Значит…

— Это еще ничего не значит!

Никифоров наблюдал, как автоматчики собирают трофейное оружие и сгоняют в одну группу пленных. Кривого в этой группе не было. Прибежал Митя.

— Тридцать четыре убитых, одиннадцать сдались в плен и с ними раненый офицер! — запыхавшись, объявил он результаты боя. — Кривой-то офицера ножом шарахнул! А тот его из пистолета, прямо в лоб…

— Поди, в цене не сошлись, вот и сцепились как собаки. — И Никифоров достал кисет.

Пленных вели автоматчики, увешанные трофейным оружием. Они возбужденно обсуждали подробности короткого боя, в котором с нашей стороны не было никаких потерь. Пленные хмуро молчали.

Никифоров вгляделся в бескровное широкоскулое лицо финского офицера и чуть не выронил цигарку.

— Адив сэ ми́тте! — воскликнул он по-вепсски. — Эзмэй па́генидь, а ню́гудэ и́чемой ман па́ганойта ту́лидь!.. Ла́сквашти ве́ллесэд ва́шшитой!..[1]

Никифоров имел в виду лишь ножевой удар, в который предатель вложил, видимо, последние остатки своей совести. Но Григорий понял его иначе: он был убежден, что засаду ему устроил именно брат. Метнув на Никифорова ненавистный взгляд, Григорий промолчал.

Их обступили разом примолкшие автоматчики.

— Эта паскуда, — Никифоров указал пальцем на плененного офицера, — брат предателя. Такая же сволочь. Разница только в том, что он уже давно предал свою страну, еще в тридцать первом году…

…Ленькина мечта сбылась: на другой же день после боя у Нена-мяги он был зачислен разведчиком в группу Никифорова и даже получил личное оружие — новенький трофейный пистолет.

— Обращаться с ним умеешь? — спросил Никифоров, вручая оружие.

— Н-нет, — выдавил Ленька.

— Попросишь Митю — научит. Запомни: оружие всегда иметь при себе, никому не показывать. Пользоваться только в боевой обстановке. — Никифоров открыл стол и подал Леньке четыре пачки патронов. — Патроны береги. У нас их мало…

Ребята шли домой напрямик, полевой тропкой. Леньке казалось, что в этот день и солнце светит ярче, и небо выше, и дышится легче. Как все-таки правильно он поступил, что остался в Коровьей пустоши…

А Митя рассматривал Ленькин пистолет, пробовал, удобно ли он сидит в руке, не слишком ли слаб спусковой крючок.

— Ничего не скажешь — хорошая штука, — заключил он. — Легкий. И места ему мало надо. Вот как бить будет? Стволик-то больно короток.

— А твой хорошо бьет?

— Хорошо. За двадцать шагов в тетрадный листок попадаю.

— Ты ведь так и не дал мне стрельнуть, — напомнил Ленька.

— Разве обещал? — удивился Митя.

— А как же! Помнишь, в ту ночь, когда пистолет показывал?

— Верно, кажется, обещал… Но ты не обижайся, еще постреляешь! Завтра же пойдем за мельницу, там есть такой обрыв, и постреляем.

— Я не обижаюсь. Я так вспомнил…

Митя вдруг сказал:

— Хочешь, расскажу, за что я получил «ТТ»?

— Конечно! — обрадовался Ленька.

— Это было прошлой осенью, — начал рассказывать Митя. — Снег уже выпал. Послал меня дедушка на охоту — лосей поискать. До обеда бродил я по окрайкам болот, а лосей не встретил. Далеко забрался, пора уж к дому двигать. И тут смотрю — на снегу человеческие следы. Необычные следы. Отпечатки от сапог клетчатые, как от лаптей. Дай, думаю, погляжу, кто тут ходил. Пошел следом, а он прямо на Кукку ведет. Есть у нас такая гора в лесу, километрах в десяти отсюда. Высоченная гора! С нее в хорошую погоду даже Сухогорье видно. Вершина горы голая, одна сосна на ней растет, и все. Стал к горе подходить и вижу: там, у сосны, человек стоит. В белом халате. То в одну сторону обернется, то в другую. И будто рисует… Не иначе, думаю, фашистский шпион план местности снимает! Когда смеркаться стало, начал этот человек с горы спускаться. Я переждал немного — и за ним. А он, гад, понимаешь, так быстро идет, что хоть беги! Шел он, шел, потом забрался в густющий ельник и остановился. Уже стемнело, и я к нему со спины шагов за десять подобрался. Стою и не знаю, что делать. Вдруг он зажег фонарик и — сквозь ветки я это хорошо видел — вытащил из мешка зеленый ящичек…

— Рацию? — догадался Ленька.

— Сразу я не понял, что́ это, — продолжал Митя, — но когда он надел наушники, сообразил — рация!.. Я ружье к плечу и… руки вверх, гад! Он — в кусты. Ну, я и хлопнул ему картечью по ногам. Тогда он из пистолета стрельбу поднял, наугад. Лежит, стреляет куда попало, а я опять с другой стороны ползу. Подполз вплотную и вижу — ноги-то у него вывернуты, перебиты! Только стал он пистолет перезаряжать, я и хрястнул его прикладом по голове. Ложа сломалась, а все-таки оглушил. Связал руки, забрал из карманов все, что нашел, рацию в его же мешок сунул — и бегом в Сухогорье, к Павлу Ивановичу…

— Ловко! — восхитился Ленька. — И не страшно было? Ведь в лесу, один на один!..

— Как не страшно! — чистосердечно признался Митя. — Страшно, да упускать-то его нельзя!.. В общем, оказался он фашистским разведчиком… И по-русски говорить умел, но с нами разговаривать не стал. Это, говорит, недоразумение, что меня перехватил мальчишка-оборванец… Увезли его наши автоматчики на волокушах. А через полмесяца вызвали меня в военкомат и там вручили пистолет.

— Мить! А ты знаешь, что на рукоятке написано?

— Как не знать! Там по-нашему, по-вепсски… — Митя остановился, извлек из потайного кармана тяжелый «ТТ». — Видишь? «Ло́синь пойгалэ»… Можешь перевести?

Ленька наморщил лоб. Теперь эти слова показались ему знакомыми. Он силился вспомнить, что они означают, и не мог.

— Нет, не перевести…

— «Лосинь пойгалэ» — «сыну Лося». Лосенку!

— Как? Сыну Лося?!

— Нет, нет! Я знаю, о чем ты подумал. Но дело в том, что Лось послал этот пистолет без всякой гравировки…

— Разве он от Лося? Ты же говоришь, что тебе его в военкомате вручили.

— Вручили. А пистолет в самом деле от Лося. Видишь? — И Митя показал торец рукоятки. Там, на конце магазина, было выгравировано: «Лось. 1941». — Когда я впервые прочитал эту надпись, я даже не знал, что и подумать!

Но военком меня успокоил. Он сказал, что гравировку по просьбе военкомата сделали в часовой мастерской. Раз пистолет прислан Лосем для меня, ну как бы в награду за поимку шпиона, военком и решил, так сказать, увековечить это гравировкой. Вот и все. Понял?

— Да, но почему именно «сыну Лося»? Почему не «Дмитрию Кирикову» или хотя бы просто «Мите»?

— Я тоже об этом спрашивал, — вздохнул Митя. — Военком объяснил просто: чтобы не разглашать имя и фамилию, решили дать мне партизанскую кличку. Назвали «Лосенком». Могли бы и по-другому…