Кроме того, на коммунальных кухнях еще и готовили. Готовили жирные борщи, щи, котлеты и каши. Валентина Петровна, маленькая пенсионерка с огневым темпераментом, которая иногда со мной сидела, пекла лучшие в мире пирожки, кажется, из ничего. Валина мать баба Зина жарила сочные кусочки дефицитного куриного филе — его-то и стащила мама. Однако есть все это соседи предпочитали; в идеологически сомнительном одиночестве своих комнат. За всю историю Бабаллиной квартиры тот праздник оливье был единственным исключением.

Повод и впрямь был радостный, превышающий масштабы квартиры. Расширение кухни в коммуналке этажом выше Бабаллиной! В той кухне была дверь, ведущая в крошечный чулан в четыре квадратных метра, в котором много лет жила старушка, которую все звали тетей Нюшей. Миниатюрная, словно птичка, с глубоко посаженными глазами, мягким нравом, она распространяла всюду проникающий запах формальдегида. Тетя Нюша работала в морге и охотно делилась вдохновляющими историями о том, как обмывают трупы. Однажды и сама Нюша покинула этот мир. Не потому, что соседи, желая завладеть ее комнатой, насыпали ей толченого стекла в еду, как иногда случалось в коммуналках. Нет-нет, ничего такого, честное слово! — смерть тети Нюши была естественной.

Все надеялись, что ее смерть приведет к столь необходимому расширению кухни. Но управдом считал иначе. Хотя квартира над Бабаллиной уже была опасно перенаселена, даже исходя из стандарта девять метров на человека, управдом тут же подселил нового жильца в комнаты тети Нюши — за взятку. Люди пришли вечером с работы и нашли записку от жилищного комитета. В ней говорилось, что завтра утром жилплощадь тети Нюши займет новый жилец.

— Да еб же его мать! — кричал дворник-татарин.

— Через мой труп, — завывал еврей, специалист по советско-китайским отношениям.

И вот в страстном — и впервые искреннем — едином порыве коммуналка этажом выше Бабаллиной принялась действовать. Они вершили свой стахановский подвиг в сонной ночной темноте, чтобы не привлекать внимания стукачей с других этажей. К утру дверь и стены были снесены, обломки убраны. Весь пол на увеличенной кухне заново покрашен, швы между кухней и бывшей комнатой тети Нюши зашкурены, на освободившихся метрах расставлена кухонная мебель. Кухня стала на четыре метра больше. От Нюшиной жилплощади не осталось ни следа.

С утра пораньше явились управдом и новый жилец. Последний крутил в руках ключи от тетинюшиной комнаты с брелоком в форме ленинского профиля.

— Ублюдки! Сраные предатели Родины! Где комната?! — гремел управдом. Он принялся пинать ногой стену, перед которой находилась исчезнувшая комната.

Все онемели от страха. В конце концов, перестраивать жилплощадь было незаконно. Только Октябрина решилась высказаться.

Эта Октябрина была экзотическим созданием. Неопределенного возраста, с огненно-рыжими волосами, намотанными на бигуди, блуждающим взглядом и вечно влюбленной улыбкой на лице. Она находилась во власти довольно приятного бреда — она была уверена, что в нее безумно влюблены Сталин и Эйзенхауэр. «Он мне прислал телеграмму: „Скучаю, голубка моя“», — объявляла она каждое утро, дожидаясь очереди в туалет. «Кто — Сталин или Эйзенхауэр?» — угрюмо бурчал алкоголик Царицын.

— Комната? Какая комната? — спросила Октябрина, невинно и распутно глядя прямо в глаза управдому. — Ступайте, милый, или я сию минуту позвоню товарищу Сталину.

Хорошо, что она не упомянула Эйзенхауэра. Возможно, она была не так уж безумна.

Сталин был почти двадцать лет как мертв. Но управдом все равно отступил и инстинктивно поежился. Затем с силой втянул щеки и смачно сплюнул. Против коллектива он был бессилен. Да и брать взятки за комнаты тоже было не слишком законно.

В ту ночь весь дом пировал в новой кухне. Селедкой стучали об стол, чтобы легче снималась кожа, а потом ее раскладывали на хрустящих страницах свежей «Правды». Водка лилась рекой. Самогон тоже. В едином порыве, подобном уничтожению комнаты тети Нюши, все четыре этажа вскладчину соорудили салат оливье. Семья грузин достала несколько пучков зеленого лука — невероятное дело посреди зимы, — чтобы придать салату летний вкус. Соседи скинулись вареной картошкой и морковкой, солеными огурцами. Щедро выпотрошили заначки консервированных крабов и докторской колбасы. Особой благодарности удостоился наш Боря, директор продуктового магазина с хозяйским отношением к социалистической собственности, за дефицитный горошек и целую упаковку майонеза. Как сейчас помню Октябрину в когда-то нарядном домашнем платье с засаленными оборочками: она украшала салат майонезными цветами так самозабвенно, что можно было подумать, будто к ужину ожидаются оба воображаемых влюбленных. После нескольких ложек оливье я впала в майонезное оцепенение. Не помню точно, каким он был на вкус, но предполагаю, что умопомрачительным.

Теперь в своей кухоньке в Квинсе мама не разделяет моих ностальгических грез.

— Фу! Такого жирного и тяжелого оливье, как тогда у Бабаллы, я больше нигде не ела, — восклицает она, продолжая крошить овощи аккуратными сантиметровыми кубиками для своей, более воздушной версии. — Ну кто же смешивает курицу, колбасу и крабов?

Я не могу винить маму в том, что у нее сохранились не слишком чарующие воспоминания о Бабаллиной квартире, где соседи в лицо звали ее евреечкой.

Как у всякого русского человека, у мамы есть твердые представления об идеальном оливье. В большинстве советских блюд нюансы рецепта отражают не столько личные вкусовые предпочтения, сколько социальную принадлежность. Это ощущалось особенно остро в застойные брежневские годы. На поверхности пропагандистская машина прокручивала одни и те же скрипучие мифы об урожаях, о дружбе и равенстве, в то время как общество, на самом деле, дробилось на четкие, часто противостоящие друг другу слои, субкультуры и тесно сплоченные дружеские круги. Каждый со своим кодовым языком, культурными вехами, политическими взглядами — и рецептами, — которые сигнализировали об отношении их членов к официальной риторике.

В случае с салатом оливье вопрос принадлежности сводился в основном к выбору белка. Возьмем, к примеру, воинствующих диссидентов — тех, кто печатал самиздат и называл Солженицына Исаичем. Эти люди часто выражали свой кулинарный нигилизм и презрение к брежневскому миру блата и культу потребления тем, что вообще не клали в оливье ни мяса, ни рыбы, ни птицы. На другом полюсе вареный язык означал доступ к закрытым распределителям. А докторская колбаса, объект поклонения в семидесятые, указывала на мировоззрение типичного рабочего. В маминой версии — я бы назвала ее артистично-богемной — нежное крабовое мясо соседствовало с хрустящими нонконформистскими свежими огурцами и яблоками, разнообразившими «советский» вкус вареных овощей.

Но мама внезапно усомнилась в моей кухонной семиотике.

— Да какая разница, — пожала она плечами. — Что ни клади — в результате у всего был вкус майонеза.

Это правда! Все варианты имели вкус острого, жидкого советского майонеза «Провансаль», производившегося с 1936 года, опробованного и одобренного самим Сталиным. Бывший вначале редкостью, в конце 1960 — начале 1970-х «Провансаль» уже служил смазкой для механизма советского сознания. Тогда-то салат оливье и занял центральное место на столе.

Характеристики тотема: низенький, пузатый, 250-граммовый, стеклянный, с плотной крышкой. Достоевскому приписывают слова о том, что вся русская литература вышла из «Шинели» Гоголя. Чем было гоголевское одеяние для русской культуры девятнадцатого века, тем стала баночка из-под майонеза «Провансаль» для домашнего уклада эпохи развитого социализма. В наше брежневское время, такое «изобильное», «мирное» и «счастливое», хронически и повсеместно не хватало тары. Поэтому люди и не расставались с авоськами, в которые продавщицы пихали и рыбу, и мясо — без упаковки, если только у вас не было с собой «Правды». К тому же времени относится и фетишизация заграничных полиэтиленовых пакетов. Их бережно стирали с пижонской гэдээровской пеной для ванны «Бадузан» и вешали сушиться на захламленном балконе, ими щеголяли на званых вечерах, как современные модницы щеголяют сумочками Kelly.