Вы стояли? Стоял. Три часа. Купил бракованные. Не того размера.

Чем очередь никогда не была, так это серой инертной массой. Лучше представьте себе всесоюзную рыночную площадь, шурум-бурум и галдеж, в котором граждане обменивались сплетнями и оскорблениями, узнавали то, о чем умалчивали газеты, ввязывались в драки и совершали подвиги. В тридцатые годы НКВД подсылал в очереди осведомителей, чтобы узнавать о настроениях в обществе и доставлять сведения прямо в кабинет к Сталину. В очередях формировались мнения и возникали спонтанные сообщества. Представители разных социальных слоев стояли, сплоченные, возможно, единственными подлинно коллективными советскими чувствами: жаждой обладания и недовольством (не говоря об объединяющей вражде к ветеранам войны и беременным, которых полагалось пропускать вперед).

В некоторых очередях, настаивает мама, было весело и даже радостно. Это были очереди за культурой — в оттепельной Москве она, как и все остальное, была дефицитом. Благодаря Хрущеву, приподнявшему «железный занавес», в Москву тогда хлынуло импортное искусство. Гамлет Пола Скофилда, Отелло Лоуренса Оливье, легендарный Жерар Филип в пьесе Корнеля. Брехтовский «Берлинер ансамбль» под руководством его вдовы… Стоковский, Баланчин, Бруно Вальтер — все это мама жадно впитывала, помимо отечественных сокровищ: фортепианного квинтета Шостаковича с участием автора или балетной кометы Галины Улановой. «Я столько стояла в очередях, что некогда было ни поесть, ни вздохнуть», — хвастается мама.

Стояли месяцами и даже годами, как за машинами и телевизорами. Очередь за культурой двигалась согласно особому порядку и логике. Слух или официальное объявление о будущих гастролях приводили колесики в движение. «Старший по очереди» гиперактивный жрец высокой культуры — принимался за дело: заводил список. Продажа билетов еще и не думала начинаться, а друзья изо дня в день посменно сторожили кассу, добавляли новичков во всемогущий список, присваивали номера. С многими друзьями мама познакомилась тогда на перекличках, требовавших всеобщего присутствия. Они напоминали интеллигентские вечеринки, но проходили на тротуарах — зимой, когда от мороза трескались сапоги, или в ветреном мае, под дождем из тополиного пуха.

— АГА! Вот идет злокозненная Фрумкина! — вскричала темноволосая «старшая» Инна, когда мама снова непростительно опоздала на перекличку по списку на французский балет.

— АГА! Злокозненная Фрумкина! — передразнил незнакомый худой юноша, чьи зеленые глаза с поволокой оттеняла вампирическая бледность лица. Мама смерила его сердитым взглядом. Но потом весь вечер думала о том, как он все-таки похож на Алена Делона.

Французский балет в конце концов отменили. Но теперь мама то в одной, то в другой очереди стала замечать Сергея. Ее все больше притягивали его застенчивое нахальство, призрачная бледность, а сильнее всего — популярность в мире «культурных очередей». Тут ему не было равных.

Сергей, мой отец, рос почти беспризорным. Алла родила его совсем юной, в девятнадцать лет. Когда он был подростком, она все еще отличалась сногсшибательной красотой — высокая крашеная блондинка, военная вдова, любительница водки, матерщинница, бильярдистка и картежница. Не говоря о кипучей работе (в Госстрое) и еще более кипучей личной жизни. Кавалеров — обычно это были женатые мужчины — она приводила на свидания в единственную комнату в кошмарной коммуналке. Сергея она на это время выставляла из дому.

Папа и так почти все время проводил на улице и, как все послевоенные подростки, оставшиеся без отцов, рос равнодушным, циничным, лишенным иллюзий. Однажды, выйдя из своего ветхого дома, он брел мимо величественного фасада с колоннами. Это был Большой театр, где над ионическим портиком возвышается колесница Аполлона. Папа насвистывал. В кармане лежали пятьдесят рублей на старые деньги — большая сумма по тем временам, — подарок богатого дяди на пятнадцатилетие. Сергей прогуливался, сладко предвкушая, как их потратит, и тут рядом возник билетный барыга.

Пятьдесят рублей за билет. В Большой, на «Красный мак», на сегодня.

Шутки ради отец выложил полтинник. В основном потому, что, хотя он почти ежедневно ходил мимо Большого, внутри ни разу не был. Тяжелый занавес красного бархата, расшитый мириадами крошечных молотов и серпов, медленно поднялся, свет погас. Когда занавес опустился, а свет зажегся, папа уже был на крючке. В те дни Москва припадала к изящным ногам Галины Улановой, сильфиды, самой блистательной лирической балерины двадцатого века. Весь спектакль Сергей будто парил в воздухе. Так он стал профессиональным «сыром» (фанатом) Улановой, а в придачу посмотрел весь репертуар Большого и сходил на все концерты Московской консерватории. Вскоре он уже сам спекулировал билетами. Ухаживал за длинношеими лебедями из кордебалета.

А вот учился он спустя рукава. Механика и физика ему наскучили, и он то вылетал из престижных технических вузов, то поступал обратно. Прямо перед госэкзаменами Алла, лежавшая дома после операции, втянула его в трехдневный карточно-водочный марафон. На экзамены Сергей не явился и институт не окончил. Ему было наплевать. Очередь за культурой была его жизнью и наркотиком. Наркотики в буквальном смысле он тоже принимал, в основном кодеин — отсюда и вампирический цвет лица. В клинике добрые советские доктора сказали ему, что лучший способ побороть наркозависимость — пить. Много. Что он и делал.

За день до начала продажи билетов жизнь Культурной Очереди достигала кульминации — теперь нужно было взаправду стоять до финишной черты. Стояли по двенадцать, по восемнадцать часов, всю ночь — маму эти бдения физически изнуряли, но заряжали адреналином. Последний рывок!

Как-то утром, в конце мая, торжествующие Лариса и Сергей отошли от окошка кассы нетвердой походкой, словно пара зомби. В карманах у них лежали билеты на все пять концертов Нью-Йоркского филармонического оркестра Леонарда Бернстайна, до которых оставался еще не один месяц. Мама купила бутылку кефира с зеленой крышкой и мягкие как пух калорийные булочки с изюмом, и они с Сергеем рухнули на длинную изогнутую скамейку возле Большого зала консерватории. В утреннем солнце неоклассический фасад светился кремово-желтым светом. Мама и папа впервые поцеловались под памятником Чайковскому. Мужчины с пухлыми портфелями брели на работу. Дородные женщины в косынках обрывали первую сирень.

Несколько недель Лариса и Сергей были неразлучны. Потом он остыл. Вел себя загадочно, как кот, — появлялся и исчезал, бывал то страстным, то, через минуту, равнодушным и отстраненным. К июлю он пропал. Театральный сезон завершился. Дни сливались в недели, а о нем не было вестей. Лето кончалось, и у мамы внутренности сжались в комок, когда кто-то шепнул ей, что Сергей встречается с красавицей Миной. У Мины были блестящие черные волосы, сияющая кожа и богатый отец.

Тем временем вся Москва стояла в другой очереди, не столь огромной и страшной, как на похоронах Сталина, но такой же длинной и утомительной, как в мавзолей Ленина. Все стояли за пепси-колой в парке «Сокольники». Даже моя удрученная мама.

Задолго до официального открытия Американской национальной выставки москвичи валом валили в Сокольники, чтобы посмотреть, что там и как, а точнее, что и как там будет. Посреди парка американские строители возводили эффектный геодезический купол Бакминстера Фуллера, без малого три тысячи золотых, анодированных квадратных метров. Даже яркие каски рабочих возбуждали страшное любопытство.

Для городской интеллигенции образ Америки, знакомый по книгам, музыке и кино, олицетворял горячо желанное мифическое Иное. Хрущев тоже был одержим Америкой. Никита Сергеевич демонстрировал типичную для гомо советикус смесь зависти, обиды и страха. (Позднее в том же году он стремительно объехал Соединенные Штаты.) Хвастаясь, что мы делаем ракеты, как сосиски, многословный и непредсказуемый премьер одновременно болтал про «мирное сосуществование», обещая победить заклятого капиталистического друга без войны — «по всем экономическим показателям». Это называлось «догнать и перегнать» — ориентиром для давнишнего социалистического лозунга теперь стали могучие янки: «Догоним и перегоним Америку по производству молока и мяса!» Но людям-то было известно реальное положение дел. «Перегонять лучше не надо, — гласила известная шутка, — а то янки увидят, что мы бежим с голой жопой». Менее циничные американцы тем временем строили убежища от коммунистических ракет и до кошмаров боялись промывки мозгов.