“Раз в столетие Снежная королева устраивает представление – дергает замерзших кукол за серебряные нити, а тролль “снимает” их отражения в очередном кривом зеркале: когда зеркало разбивается и осколок попадает в человека, он начинает думать лишь о себе, и ни о ком больше (точь-в-точь, как у Андерсена), а потом окончательно замерзает. Тогда-то он и становится по-настоящему королевской игрушкой: сквозь его фарфоровую кожу просвечивает сердце; видно, как бежит по венам и артериям кровь… раз в сто лет Снежная королева дозволяет себе подобные шалости”.

Резкое сдавливание пальцев вызвало переломы рожков подъязычной кости и щитовидного хряща. Она успокоилась, перестав дергаться, ровно через четыре минуты: следы, оставшиеся на шее (в основном слева), представляли собой небольшие ссадины так называемой полулунной формы. Моя бабка наверняка знала: если их разрезать, будут видны кровоизлияния. Она отметила бы также повреждения в затылочной области, кровоподтеки и, конечно, перелом ребра – кажется, я слишком сильно прижала шлюху к полу.

“Мама! Мамочка!..” – тут и сказке абзац.

Я открыл глаза: солнце, чересчур яркое для зимы, хотело выманить меня из кровати, пытаясь пробиться сквозь жалюзи. “Меня нет дома, солнце”, – с вами говорит автоответчик… Какой непонятный, однако, сон… Я зажмурился, пытаясь восстановить в памяти наиболее интересные эпизоды. Странная женщина, очень странная! И – ощущение, будто я знаю ее. Будто она и я – что-то с л и п ш е е с я, сросшееся: не слишком приятное ощущение, надо сказать. Бесовщина! Как будто эта женщина – я, вот оно что… А мог бы я, как она, убить шлюху? Удавить голыми руками? На Рождество? Да что там убить – хотя бы “снять”? Снять шлюху на Рождество, а потом… Какая тема! Сюжетец. К счастью, я не литератор. Эта публичка в большинстве своем, дабы не совершить ничего подобного, только и делает, что гробит персонажей. Взять того же Бунина: за каждый углом, кустом, поцелуем – смерть! А Фёдор Михалыч? А граф? А?.. Представляю, скольких бы они укокошили, если б таким вот образом не самовыразились! Интересно, что Она думает об этом? Думает ли Она об этом? Кто – Она?.. То, что эта женщина существует, сомнений, впрочем, не вызывало. Более того: я знал, шкурой чуял, Она – близко.

По Остоженке сновали люди в предвкушении свободных (если э т о можно, конечно, назвать свободой) дней. Напрасно, впрочем, им жаловали столько пустоты – мы не Европа: ни одного трезвого на улице. Мне, разумеется, нет до этого никакого дела. За скобками: есть ли мне до чего-тодело?.. Я недавно переехал в этот район (Кропоткинская, предмет “социальной зависти” – уж и определеньице сварганили – пролов): слишком долго не решался оставить Элю, слишком долго боялся, что она натворит дел, расхлебывать которые придется, опять же, мне: а кому еще? Наш брак – именно то словечко – давным-давно загнулся: семь лет – не шутки. Как пишут романисты, “их совместная жизнь стала совершенно невыносимой” – только, возможно, не каждый из них в состоянии отличить – и тем более описать – “действительно невыносимое” от “по-настоящему страшного”. И дело даже не в алкоголе – если б Эля пила, по крайней мере, тихо… если б не истерила… не истерила до пены у рта… если б не била посуду, не швыряла с балкона книги (мои книги!)… если б не требовала, скажем, смотреть на пару телевизор (“это сближает”) – пусть не часто, но все же… да мало ли! Всё в прошлом. Тело – не панацея. Нам, возможно, следовало разбежаться после первой же стычки: с момента знакомства не прошло тогда и пары недель… Но чуда не произошло – она переехала ко мне. Так я, ослепленный, – а кто не ослеплялся хоть раз? не путал интерес, привязанность и влечение с тем, что называют тем самым словом, которое теперь, спустя годы, я даже не решаюсь произнести? – забыл о главном.

Она раскрывалась постепенно – и часто не с лучшей стороны: нюанс за нюансом “раздевали” ее, обнажая изрядно преувеличенную иллюзорность “женской силы”. С Элей было сложно, невероятно сложно, однако я не мог, не хотел, не готов был расстаться – как и она. Стоило ей обнять меня, стоило лишь извиниться, как я “отходил”, причем достаточно быстро – по крайней мере, первые года два: тогда мы еще мирились в постели… что не мешало ей, впрочем, наутро собирать вещи. Поначалу я останавливал. Приводил доводы. Произносил то самое слово, которого не существует больше на карте мира, унавоженного духовными испражнениями двуногих приматов. Эля действительно была дорога мне, но… в том-то все и дело, что одиночество вдвоем – не просто избитая фраза. Одиночество вдвоем есть прежде всего страх полного, тотального одиночества, страх подтверждения собственного краха и несостоятельности, концентрированная ущербность – оно-то и заставляет людей терпеть друг друга годами. Привычка вторична и отчасти иллюзорна: вы привыкли жить с кем-то – привыкнете и без него, вопрос времени… Возможно, в д в о е м комфортнее, возможно, вы даже неплохо ладите и кое в чем “совпадаете”. По всей вероятности, вы нередко смотрите одни и те же фильмы, слушаете одну и ту же музыку… но только ли общие интересы (вот он, целлофанированный хлебец глянца!) держат вас? Только ли секс, который с годами уже и не секс даже, а что-то тривиальное, вроде чистки зубов?.. Только ли дети, которые никогда – ни-ког-да – не оценят “жертвы предков”, не дают вам расстаться?

Как выяснилось, у нас с Элей фактически не было общих интересов – не было, к счастью, и общих детей: все изначально держалось на каком-то особом совершенно тепле; именно оно склеивало любые трещины, латало пробоины, затягивало нарывы. Но и тепло не всесильно: когда я, полностью осознав разрушительную силу союза, окончательно замкнулся в себе, она начала пить. Сначала “невинно”, даже несколько “игриво”, потом – со знанием дела, тонко, “по-умному”, потом… “Муки ада” – не только блистательный рассказ Акутагавы. Муки ада – знаю точно – это когда ваша жена уходит в запой (у х о д и т с утра), длящийся несколько недель или месяцев, а вы ничего, н и ч е г о не можете с этим поделать, потому как стоите на треклятых принципах “свободы воли” и “неприкосновенности частной жизни”, hats off.

Пила ли она раньше? Да. И, судя по ее обмолвкам, довольно лихо, в студенчестве – впрочем, не до фанатизма: “просто” веселый журфак, “просто” квартирники, “просто” svoboda транслитом. Ну а потом – диплом, вереница “приветов с личным”, тщетные попытки выбраться из замкнутого круга, работка в дрянной газетенке и таком же журнальчике, опустошение: кажется, глянец действительно высосал тогда из нее все живое. Так, лет через пять, от невозможности изменить что-либо, Эля кинулась в спасительные (спасительные только на первый взгляд) волны фриланса – первая слабая попытка освободиться хотя бы от офисного рабства. “Гламурные” статьи для “гламурных” барышень (полное, как она говорила, присутствие стиля именно в силу его отсутствия): за них сносно платили, но и только. Эле было смертельно скучно, однако сменить, так скажем, жанр она не решалась: гонорары “за культуру и искусство”, в которых она хоть что-то смыслила, оказывались смехотворными, социально-политические же темы ее не трогали – да и не смогла бы она на них писать. “Я проститутка, бумажная проститутка. Даже не бумажная, нет… Электронная шлюха! – заводилась она, оторвав голову от ноутбука: в глазах читалось отвращение, смешанное с отчаянием. – Если б ты знал, если б ты только знал, как мне все это осточертело, все их кремы от морщин… Они идиоты, просто кретины – нет, хуже, хуже… и мне некуда, совершенно некуда деться… мне банально нужны деньги… все проблемы у людей из-за денег… Вот скажи: если б тебе не надо было работать, ты был бы счастлив? Был бы?..”

Эля любила вспоминать годы учебы, ностальгировать по “чудесным подругам” и “милым друзьям” – не без намеков на лав-стори. Она часто повторялась, путала порой события и страшно обижалась, когда я говорил: “Детка, мы уже проходили…” Эле казалось, будто нескончаемые дубли (дубли, дубли, дубли!), вытянутые из ее “прошлой жизни”, не напрягают чужое ухо – ок, ок, ради треклятого “сохранения отношений” я готов был выслушивать ее байки и два, и даже три раза, и все же… Пятая, седьмая вариация на тему “а однажды мы…” вызывала не просто раздражение, а ярость: Эля видела мой – сначала скучающий, затем удрученный, а потом уже откровенно злой – взгляд, ходящие желваки и, осекаясь, выпускала коготки: “Ты никогда не любил – если любят, не смотрят на часы, а ты постоянно хочешь меня дозировать… мечтаешь заткнуть… тебе не интересно то, как я жила раньше…” – “Эля, я слышал о вашей поездке на озеро как минимум раз пять!” – “Да какая разница? Ведь это говорю я, я! Ты думаешь, будто сам никогда не повторяешься? Еще как! Но только я, в отличие от тебя, имею такт, и никогда, никогда не позволяю себ…” – “Эля, первый час, мне давно пора работать, а вместо этого я должен выслушивать…” – “Я иду за коньяком”. – “За каким коньяком, Эля?” – “Я не могу так больше! Ты совсем, совсем не понимаешь меня, мне больно и плохо, я несчастна, я очень несчастна с тобой… Ты эгоист, ты просто банальный эгоист, живущий по часам… а я – другая… я не могу дозировать себя, и если отдаюсь, то отдаюсь целиком, без остатка… тебе же не нужно ничего, ничего не нужно…” – “Эля, успокойся”. – “Я иду в магазин”. – “Нет, Эля!..” – “Не трогая меня!” – “Эля, прошу, останься… Ты не права…” – “Убери руки! Убери руки, кому сказала! Я у тебя всегда не права! Убери руки, черт возьми…” – “Эля, хватит пить…” – “Не твое дело, убери руки! Да убери ты руки, блин!” – чаще всего мне не удавалось ее остановить и она, порой заплаканная, шла за очередной бутылкой “Старого Кёнигсберга”: в последние полгода ей достаточно было и двухсот пятидесяти, чтобы оказаться если не “в стельку”, то очень хорошо под шофе – я еще не знал, что это за стадия.