Поначалу я пытался ее уговорить, однако уговоры оказывались столь же бесполезными, сколь мучительными. Часами – из года в год (Часами. Из года в год.) – просиживали мы на кухне, часами – из года в год – любимая некогда женщина вливала в мои уши отраву, часами – из года в год, из года в год – обвиняла, обвиняла, обвиняла… Испорченные выходные и отпуска казались “цветочками”: мощный безостановочный извод, извод ежедневный, приблизил нас к черте, переступать за которую недопустимо. Но, видит Бог, я так и не понял, что именно Эля хотела с к а з а т ь мне, до чего стремилась достучаться, в сотый раз доставая очередную “коллекционную” пластинку: “Ты эгоист! Тебе ничего не нужно, кроме компьютера! Мне надоело видеть твою спину – неужели для этого я выходила замуж? Тебе все равно, где жить – совершенно все равно! Посмотри на эти стены – неужели нельзя сделать ремонт? Хотя бы купить новые шторы? По-моему, ты согласишься спать на раскладушке, только бы не ехать в магазин! А я не могу все делать одна, я выдохлась! Мне нужен уют, мне-е-е-е…” – что я мог ответить на ее слезы, чем утешить? Я был вынужден много, очень много работать, на магазин сил не оставалось; к тому же новая должность съела и те часы, которые раньше считались личными – все чаще я засиживался в дизайн-бюро допоздна, да и, что там говорить, домой (если это слово уместно) не торопился.
А Эля спивалась. Методично, целенаправленно, но, надо сказать, не без доли изящества. Спивалась со вкусом. Наблюдать за этим вменялось мне в обязанности – оставлять ее одну было порой небезопасно: несколько раз она не ночевала дома (“Я заблудилась!” – моя первая и совершенно бесполезная для нее в таком состоянии пощечина), частенько обрывала мобильный, умоляя забрать ее о т т у д а, но адреса о т т у д а не знала, и я, хватаясь за голову, сам уже готов был напиться – не знаю, что бы я сделал, случись с ней что-то… А как-то она, сев не в ту маршрутку, заехала в Химки – я обнаружил ее спустя три часа, хрупкую, замерзшую, жмущуюся к стене огромной “Меги”: “Что ты тут делаешь?” – “Стою…” Ее руки сжимали “Старый Кёнигсберг”, уголки губ болезненно подергивались, а полустеклянные глаза чему-то улыбались – возможно, подумал я, именно такие глаза и были у андерсеновской Девочки со спичками, мечтающей о рождественской ёлке?.. Я с трудом усадил тогда Элю в машину; когда же мы подъезжали к дому, она заявила, что хочет пива (не дать полтинник было равносильно бессонной ночи, а я давно забыл, когда спал последний раз по-человечески). Что ж! Я ждал ее у супермаркета пятнадцать, двадцать пять, тридцать минут… Потом, не выдержав, зашел в винный отдел: Эли не было. Я заглянул в молочный, в кондитерский (уже смешно: Эля покупает ночью йогурты и печенье!) – результат тот же. Обежав весь магазин, но так и не обнаружив ее, я вышел на улицу и закурил. Куда она делась? Вдруг что-то случилось? Сколько можно все это терпеть? Что вообще делать-то?.. После детального, почти профессионального, наверное, “прочесывания” ближайших подворотен (“её местечки” были мне более чем знакомы) я обреченно направился к дому. Лифт не работал: я медленно, очень осторожно поднимался по ступенькам, словно от каждого шага зависела Элина жизнь. Оказавшись наконец на седьмом, я замер, увидев беглянку: она спала, спала стоя, прислонившись лбом к нашей двери. Ненависть – слишком сильное чувство; о ненависти речь не шла – я презирал и одновременно жалел собственную жену, и это-то было хуже всего.
Кажется, саморазрушение, подкрепленное бессознательным желанием отомстить мне, стало целью Эли – я ведь оставался собой, а этого не прощают. Вечерами я все чаще заставал ее, свернувшуюся калачиком, на кухонном диване: с коньяком или “жгучим перчиком”, реже – с вином или мартини. Но, собственно, для получения нужного результата требовалось довольно много мартини, а ее сбережения таяли (я перестал оставлять дома деньги, покупал лишь еду и сигареты), да и новых гонораров по причине запоев не предполагалось (Эля все еще каким-то чудом фрилансила, кропала статейки – и о здоровом образе жизни в том числе). “…перчик” же – дешево и сердито – успешно справлялся “с делом”: требовалось не более двух 0.5 в сутки, этого вполне хватало для отключки. Поначалу я еще пытался переносить Элю на кровать – потом же, после того, как она расцарапала мне лицо, пыл поубавился, и когда она уснула на коврике в прихожей, уже не подошел. Я знал, что и завтрашнее, и послезавтрашнее, и следующее за ними утро начнутся с пива, что потом, возможно, в обед, она позвонит мне и, потягивая коньяк, снова начнет – профессионально, со знанием дела – изводить меня, и изведет буквально минут за пять до такой степени, что какое-то время я не смогу работать. Скорее всего, я выйду за сигаретами, хотя в столе будет целая пачка; скорее всего, решу пройтись – пятнадцать минут жизни без мыслей о женском алкоголизме. Просто пройтись. Кайф.
Но просто пройтись чаще всего не получалось. “Включался” тот самый внутренний монолог, который отравляет существование любого двуного бесконтрольным пережевыванием чего бы то ни было – воспоминаний, планов, событий как важных, так и ничтожных. Преимущественно, увы, ничтожных. Иногда мне удавалось его “онемечить”, но ненадолго: обычно же перед глазами частоколом вставали испорченные уикенды и отпуска, заслоняя даже иллюзорную картинку так называемой “объективной реальности”, – безнадежно испорченные, заразные к а н и к у л ы. Вообще, сама мысль о том, что с женщиной можно о т д ы х а т ь, порядком забавляла. Почти все наши с Элей поездки, за исключением, быть может, двух-трех, были тем самым распоротым равновесием, когда вроде бы еще не падаешь, но уже и не стоишь – то есть, как говорил когда-то наш ротный, “ты уже не еще, но еще не уже”: в промежутке, в каком-то чуждом межклетнике. Самое страшное, когда не знаешь, сколько это продлится: то есть, конечно, можно пересчитать дни до отлета, однако цифры не изменят неизбежности падения, оглушения, инерции возвращения – ночного кошмара, испарины, полной окурков пепельницы.
Закатив в Паттайе (как когда-то в Шарме, Суссе etc.) очередной “концерт”, она просыпалась и, как ни в чем не бывало, спокойно – деловито даже – шла на пляж, будто на работу. Все мои “запреты” на алкоголь и ее обещания (“Завтра ни капли, увидишь!”) летели к черту – даже если Эля не пила при мне, она легко умудрялась надраться в одиночестве или в компании каких-нибудь русиш(впрочем, не обязательно – годились и дойч, и инглиш) туристо. Иногда я думал, сколько еще выдержит ее печень и что делать, если в той обнаружатся д ы р ы? Эля отмахивалась, Эля предлагала выпить и заняться сексом, однако чаще всего до секса не доходило – ополовинив очередную бутылку, она засыпала. В один из таких вечеров я и попробовал тайский: девушку звали Сейпин, ей было, кажется, девятнадцать – я приходил в салон почти ежедневно, до тех самых пор, пока Эля не выболтала мне кое-что о чудесных пальчиках массажистки: что ж, укол ревности – это просто укол ревности… Потом были Мальта, Майорка – etc.: Эля нуждалась лишь в воде и солнце – она не хотела в Европу, которую я так любил, “с ее каменными улицами и лицами”, нет-нет: отель, пальмы, all inclusive… Я соглашался: я думал, будто море излечит ее, однако “лечили” не ее – меня! – самые обыкновенные грабли. Наступая на них в очередной раз, я в конце концов понял, что если долго бить по одному и тому же месту, оно, конечно, теряет чувствительность – однако понял и кое-что еще: чувствительность теряется в любом случае… И если когда-то я испытывал, скажем, нестерпимый стыд за Элю, с трудом держащуюся на ногах (а дело было в Большой Ялте, куда мы поехали, чтобы сэкономить) – местные продавщицы, вышедшие покурить, скаля коронки, смеялись и показывали на нее пальцем, – то теперь, видит Бог, я просто бы этого не заметил.
Иногда, будучи “под мухой”, Эля признавалась мне в том самом чувстве, обозначить которое словом у меня не хватит духу: алкоголь будоражил определенные эмоции, она ностальгировала, чаще всего вспоминая наш первый Таиланд, когда все было действительно настолько хорошо, что дух захватывало – кажется, мы оба не верили в реальность происходящего. В волшебном “здесь и сейчас”, которое теперь, увы, прошлое, мы не учли лишь одного – неизбежности приближения “там и потом”, как-то: замызганную “любовную лодку”, довольно скоро навернувшуюся – как по нотам – “о быт”, рутину, болезненную бессмысленность взаимных уколов, тщетные попытки объяснить вроде бы очевидные – однако совершенно невероятные для другого – вещи… Тихая семейная жизнь медленно, но верно разъедавшая даже потайные кармашки души, приобретала оттенки легкого кошмара. “Ноги моей не будет больше на женщине!” – спошлил я как-то в сердцах, а Эля рассмеялась: “Моей тоже”; уточнять я не стал – в сущности, мне совершенно все равно, с кем она спит (если спит) по пьяни, хоть с кошкой. В тот вечер она перебралась в маленькую комнатку, предоставив в мое распоряжение “залу” (ее словечко). Собственно, мы давно не хотели друг друга, а то, что иногда происходило, оставляло, так скажем, не самое приятное послевкусие. Да, ее тело еще вызывало интерес, да, она была все еще хороша, да, мы, разумеется, “идеальная пара” – однако вот поцелуи уже невозможны, нет, невозможны: вот если с р а з у, вот если глаза закрыть… черт, черт, черт…
