Я выхватил револьвер и навел его на этих оторопелых и растерявшихся людей.

С поднятыми, вытянутыми руками передо мной покорно стояли эти пять человек, и в их глазах мелькал испуг. Но над человеческой душой властна внезапность, и ни шороха, ни шевеления — ничего не было, и, будто загипнотизированные грозным окриком, велениями чужой силы, эти люди были готовы повиноваться, как всегда до сих пор они повиновались только приказу своих начальников.

Все случилось нежданно, быстро, все пролетело в один короткий миг.

Тишина в этой караульной будке… приближающиеся голоса… Я слышу недолгую борьбу… вскрик наружного часового… звяк винтовки… повелительный приказ:

— Молчать!

Входят трое. Быстрым, торопливым, энергичным движением они хватают стоящие в углу винтовки… Еще мгновение, и с треском и звоном их выбрасывают чрез проход на землю. Обезоруженного часового загоняют внутрь. С наведенными револьверами двое наших остаются на страже.

Рейнгардт торопливым шепотом мне приказывает:

— За мной!

Мы делаем несколько шагов. Он говорит:

— Бросайтесь на землю! Ползите!

И, будто плавая по неподвижной, окаменевшей воде, мы тащимся ползком под вагоны. Я поворачиваю свою голову и вижу, что то же самое проделывают еще двое.

У вагона «микст» — часовой. Он стоит, облокотившись на винтовку, и смотрит вдаль. Его силуэт неподвижен. Солдат задумался. Одним прыжком Рейнгардт около него. Он охватывает часового своей левой рукой и правой вырывает винтовку. Я вырастаю пред ним:

— Одно слово — и убью на месте! Разве так несут караульную службу? Ты арестован!

Солдат молчит. На этом месте нас четверо. Маленькому рыжему четвертому человеку Рейнгардт отдает приказание:

— Уведите подальше этого негодяя!

Мы стучимся в дверь вагона. Нам никто не отвечает. Мы поднимаем стук снова — напрасно! Рейнгардт переворачивает винтовку и изо всей силы бьет в дверь и стены. Вялый, полусонный голос спрашивает:

— Кого надо?

— Сию же секунду отворить! С ордером из чрезвычайной комиссии для обыска.

Тот же голос изнутри отвечает:

— Отворить никак невозможно.

— Не сметь возражать!

Я стою около, я слышу этот спор. Эта минута мне кажется часом. Мое сердце стучит часто и отчетливо. Малейшее промедление— и мы погибнем.

Тогда Рейнгардт решительно кричит:

— В последний раз приказываю: отворить!

Оттуда раздается нерешительный протест:

— Да у нас у самих есть человек от чрезвычайной комиссии.

— Сейчас же будут взломаны двери, — не говорит, а рычит Рейнгардт.

Он с размаха еще раз ударяет в дверь.

Наконец, она открывается. Мы входим в вагон.

С папахой на затылке пред нами красноармеец, впустивший нас сюда. Его глаза мутны. Он, видимо, ничего не понимает. Ясно: после сна он еще не пришел в себя. От него пахнет водочным перегаром. Рейнгардт ему говорит:

— Ступай вперед! Покажи, где чиновники и где находится охрана.

Мы трогаемся по коридору. В купе первого класса спят двое пьяных. Это — банковский чиновник и представитель чека. На другом диване храпит начальник караула охраны. Мы энергично расталкиваем их. Рейнгардт приказывает мне:

— Встряхни их посильнее!

Все трое спускают ноги с диванов, озираются, захваченные внезапностью и не отдающие себе отчета в том, что происходит.

Мы не даем им сообразить.

— Вы арестованы за пьянство и небрежность! — объявляет Трофимов. — Извольте сейчас же выдать оружие.

Первый приходит в себя начальник караула. Он протестует:

— Оружия никак нельзя отдать. Потому что, как мы здесь занимаем караул, то…

Ему не удается докончить фразы. Сильным ударом в грудь я сваливаю его снова на диван и приставляю револьвер. Он не сопротивляется. Его помутневший взгляд смотрит выжидательно и покорно.

Через минуту они обезоружены.

В дверях купе мы оставляем двух наших. У одного из них Рейнгардт берет небольшой чемодан и передает его мне.

— Неси!

Чемодан легок. Он пуст. Я иду вослед Рейнгардту. В эту минуту мы напоминаем путешественников, отыскивающих место в вагоне.

Мы проходим в другую половину, во второй класс «микста». Около купе — часовой. Оно запечатано белым картонным квадратом. На нем — сургучная печать банка.

Часовой отдает винтовку без сопротивления, без единого слова возражения. После ареста чиновников и караульного начальника он верит в наши полномочия.

Два объемистых рыжих кожаных баула стоят рядом на диване в углу. Нас ждет небольшое разочарование. Вместо золота баулы наполнены бумажными деньгами. Мы растягиваем мешки, захватываем пригоршни денег. Рейнгардт раздраженно замечает:

— Черт возьми… Все мелкие купюры… Давай чемодан!

Мы начинаем его наполнять. Наконец, набиваем до краев. Даже один баул еще не опорожнен до конца.

— Рассовывай по карманам!.. Прячь, куда попало — торопливо приказывает Рейнгардт.

Мы сразу разбухаем от денег. За пазуху, под шинель, в карманы брюк, за голенища, всюду, во все отверстия, во все свободные места мы напихиваем эти билеты, эти связки, эту тяжелую бумажную массу.

Будто в подхваченных одеждах, мы сразу полнеем.

Скомканные, изорванные, смятые, не имеющие счета, эти кредитные билеты как-то вдруг незаметно, без всякого участия нашего сознания теряют свое значение, ценность, смысл, и мы обращаемся с ними небрежно и презрительно, как с нестоящей, как со старой, ненужной газетной бумагой, разорванной на мелкие куски.

На минуту кажется, будто ради этих лоскутов, этого хлама, этих обрывков не стоило рисковать собой, составлять целый план, собираться, обсуждать, вооружаться, идти, арестовывать караул, чиновников, переживать эти нечеловеческие волнения, этот трепет и опасности.

На лице Рейнгардта играет победная улыбка. В ней светится самодовольство и насмешка. Захватив две огромных пригоршни денег, он швыряет их на диван.

Часовому он говорит:

— Это тебе… На расходы.

Тот мнется. Рейнгардт сует эти пачки ему в руки. Потом мы швыряем несколько связок в купе первого класса оторопевшим чиновникам и начальнику караула. Пачки падают, но чиновники не прикасаются.

— Что, страшно? — спрашиваю я.

Рейнгардт весело доканчивает:

— Ничего, возьмете… Пригодится.

Наши смеются.

Я опускаю в загнутые полы шинели денежные кучи. Их надо будет подарить солдатам охраны. Наконец, мы выходим.

У вагона Рейнгардт оставляет одного из наших. На прощанье он предупреждает:

— Вы все должны сидеть здесь, в вагоне! Ни звука, ни движения! Никому не сметь выходить! Ни один из вас не смеет подойти к окну! Я оставляю моих часовых. Малейшее нарушение, — и вы все будете мгновенно расстреляны!

В тишине, среди общего безмолвия, под покровом ночи быстрыми, торопящимися шагами мы направляемся к забору, отделяющему вокзальный участок от безлюдной, замершей Лиговки. Рейнгардт дает слабый, тонкий, короткий свисток. Это — сигнал для оставшихся. Он обозначает:

— Все окончено. Сошло благополучно. Спешите за нами!

И почти тотчас же мое ухо улавливает неслышный, спешный бег остальных.

Как белки, мы взлетаем на забор, перепрыгиваем. Кругом — никого. В нескольких шагах — силуэт лошади. Она фыркает, будто чуя нашу нервность, наш спех, наше волнение.

— Кирилл!

— Подаю!

Он лихо подкатывает.

Веселым голосом поздравляет:

— С удачей! Натерпелся я тут за вас.

Он натягивает вожжи. Мы наваливаем ему денежные пачки. Смеемся:

— Это тебе на чай… Что, брат Кирилл, — таких чаевых ни один лихач еще не получал? А?

Кирилл басит:

— Да что говорить… Господа, хоть куда!.. Других таких не найти.

Втроем — Трофимов, Рейнгардт и я — мчимся в черном безмолвии петербургской ночи.

Трофимов задумчиво качает головой, закуривает папиросу.

— Да… Сама судьба!

Мы молчим. Трофимов отдает приказание Кириллу:

— Вали на Ждановскую набережную!..