Урицкий продолжал стоять при входе в церковь. Печально, прощальным звоном, медленно зазвонили колокола. Старушка около меня сказала:
— Сейчас будут выносить.
Я прошел вперед и выбрал место поодаль.
Могила для Варташевского была вырыта тут же вблизи, в церковной ограде. Снижаясь на толстых веревках, металлический гроб последний раз блеснул серебряным отливом и опустился в могилу. Стали закапывать, и среди нетронутой, блаженной белизны скоро вырос маленький рыжеватый холмик. Пред ним в рыданиях билась женщина, а ее поддерживали, будто стараясь поднять с земли, две других: Женя и Изабелла Дуэро суетились над рыдавшей Марией Диаман.
Потом я видел, как в холм вбили крест. Он был тоже бел, и на его перекладине неясно виднелась какая-то надпись.
Незнакомый мне человек в военной шинели прошел от могилы, остановился около Леонтьева и, что-то прошептав ему, заторопился дальше.
Леонтьев объяснил:
— Они ему даже заранее приготовили крест и надпись… Знаете, какую? — «Полковник Константин Варташевский, павший от предательской руки убийцы за свободу и дело народа»… И тут не удержались от лжи!
— Да… Пригвоздили даже на могильном кресте…
И вдруг пудовая, несказанная, томящая тяжесть легла мне на грудь. Душа сжалась от темной тоски, что-то подступало к горлу и сдавливало дыхание.
Я подошел к сестре, слегка обнял ее и тоном дружеского и грустного совета еле мог выговорить:
— Успокойся, Женя!.. Ты заблуждаешься… Ты не все знаешь… Он не стоит твоих слез.
Она мягко отстранилась:
— Оставь меня! Уйди! Мне хочется побыть одной… Христос с тобой!..
И она медленно поплелась в сторону. Я ничего не понимал.
— Узнала она о том, что убийца — я? Угадывала? Наконец, какое ей дело до Варташевского, до нас, до тайны его смерти? Но если ей сказали — я знаю, кто это сделал.
Я отправился к Кириллу. Был пятый час дня. Щемящие, серые сумерки невидимо переходили в пустынный и тревожный вечер. Кирилл меня встретил, будто ждал моего прихода.
— Ну, что, зарыли? — спросил он равнодушно.
Я кивнул головой. Он с сожалением взглянул на меня:
— Нервы гуляют?
Я молчал.
— Ну, ты тут делай, что хочешь, а мне надо на работу…
— Куда?
— Дельце одно наклюнулось. Надо довезти, а главное, потом удрать.
Едва ли я искренне чувствовал хоть какой-нибудь интерес к тому, что говорил Кирилл, и все-таки тайное, скрытое, полумертвое любопытство заставило меня спросить:
— Разве уже наши начали?
— Обязательно!.. Велел подавать сам Трофимов… Этот не шутит.
Кирилл уехал. Я остался один.
У меня пока не было никакого назначения, не было ни желания, ни нужды кого-нибудь видеть. Я лежал, засыпал, пробуждался, вставал, ходил, снова ложился. О чем я думал весь этот день? Не знаю. О чем-то вспоминал, о чем-то рассуждал. Все было неясно!
Наступила апатия. Сердце не хранило ничего.
Кирилл приехал поздно, мы не успели сказать друг другу ни одного слова, — так он был утомлен, а у меня не было к нему никаких вопросов. Спросонья я только бросил:
— Кирилл?
— Я.
Рано утром он уехал снова, а к полдню вернулся, встревоженный, взволнованный, обеспокоенный и, не успев ввалиться в комнату, громко и нервно стал рассказывать пресекающимся голосом, все время проглатывая слюну и бестолково теряя слова:
— Ужасно. Ты не можешь себе вообразить… Надо сейчас же подумать!
Я вскочил.
— О чем ты? Что произошло?
Тогда, дернувшись, он топнул ногой и вскрикнул:
— Арестован Леонтьев!
— Что-о-о?
— Вот тебе и «что о-о».
— Где?
— В штабе.
— Откуда ты знаешь?
— Да ты-то только сейчас родился? Понятно, от Лучкова. Через Лучкова же мы узнали, что Урицкий спрашивал Леонтьева на допросе, ушел ли ты в Финляндию или еще обретаешься здесь. Конечно, Леонтьев ответил: «Не знаю». Тогда Урицкий спрашивает: «А что, Брыкин не может дать каких-нибудь показаний?..». Леонтьев опять: «Не знаю».
Мы зашагали по комнате. Наконец, я воскликнул:
— Надо идти на все, но Леонтьева спасти — во что бы то ни стало.
Мы стали думать.
Лихой человек Кирилл — лихой человек и плохой советчик. Его проекты были дерзки и смешны. Какой детской романтикой веяло от этих предложений:
— Напасть на чека!.. Отправить делегацию!.. Заявить протест!.. Убить Урицкого.
— Нет, Кирилл. У тебя — большое и смелое сердце, но насчет этого — я постучал по лбу — не богато.
— Ну, так изобретай сам.
У меня созрело решение… Оно было просто и, как мне казалось, не только логично, но и не предвещало никакой опасности.
— Я думаю поступить так… Сначала переговорю с Урицким. Конечно, по телефону. Из разговора будет ясно, серьезен ли арест Леонтьева, или нет… А там посмотрим.
У Кирилла загорелись глаза:
— А ведь и верно! Молодец же ты!
Я оделся и вышел. Первая мысль была:
— Откуда говорить по телефону? Ни из аптек, ни из магазина, ни из частных квартир нельзя было: во-первых, услышат, во-вторых, зачем навлекать подозрение на неповинных ни в чем людей! Откуда же?
Я вспомнил.
Когда-то мне приходилось звонить по общественному телефону в Пассаже. Хорошо, если уцелел!
Я взял извозчика.
Гулко раздавались мои шаги по пустому, каменному, обнищалому и холодному, когда-то многолюдному Пассажу. Какое счастье! Телефон работал. Я соединился:
— Попросите по телефону председателя чрезвычайной комиссии.
Отвечают:
— Сейчас.
Вслед за этим:
— Говорю я.
— Кто?
— Урицкий… Кто у телефона?
— У телефона — секретный сотрудник главного штаба петроградского военного округа Брыкин.
В телефон говорить иронический голос Урицкого:
— Какой, однако, у вас громкий титул!
Я с достоинством парирую:
— Титул дан рабоче-крестьянской властью.
— По какому поводу вы звоните ко мне?
— В штабе мне сказали, что арестован Леонтьев и вы ищете меня.
— Ну, и что ж?
— А так как я знаю, что за мной никакой вины нет, я и звоню сам.
— В таком случае, приезжайте. Я велю вам выдать внизу пропуск.
Тогда я задаю лукавый и многозначительный вопрос:
— Скажите, товарищ Урицкий, брать ли мне с собой одеяло и туалетные принадлежности.
— Незачем. Можете не брать. Будете выпущены сразу.
В раздумье я выхожу на Невский.
— Чем я рискую? Ничем и всем! Кого разыскивают? Только Зверева. Да, он действительно убил и Томашевского, и полковника-летчика Константина Варташевского… Да, Звереву с Урицким встречаться не следует!.. Но Брыкин?.. Кто знает Брыкина? Кроме убитого Феофилакта, это известно одному-единственному человеку — Леонтьеву. Он один хранит тайну о том, что Брыкин и есть тот самый Ззерев, который…
Еще раз я спрашиваю самого себя:
— Значит, идти?
И отвечаю:
— Без сомнения, потому что теперь уже нельзя не идти. Ведь не Зверева уже, а теперь именно Брыкина ждет в эту минуту Урицкий.
Сажусь в трамвай. Доезжаю. Вхожу в подъезд. Называю себя.
— Проходите в приемную!
По двухъярусной лестнице с железными перилами подымаюсь во второй этаж, открываю дверь: я — в середине коридора. Предо мной — приемная бывшего петербургского градоначальника, теперь это — тоже приемная, но уже не градоначальника, а председателя чрезвычайной комиссии.
Рядом с ней — угловая дверь, ведущая в кабинет Урицкого.
Приемная наполнена людьми, и, скользнув взглядом по лицам, я ясно ловлю на них нечеловеческий ужас, животный страх, робкие надежды, рабскую покорность и трепет, трепет.
Я подхожу к дежурному чекисту и называю себя:
— Брыкин!
— Сейчас.
Меня проводят в угловой кабинет.
И сразу я узнаю рыжего человека с наблюдательными, прищуренными глазами, колюче смотрящими из-за больших золотых очков. Рядом за столом сидит другой. Я его не знаю.
Урицкий откидывается на спинку кресла.
XX. В кабинете Урицкого
— И до сих пор я все помню так, как будто это случилось вчера. В жизни бывают неизгладимые впечатления, незаживающие раны. Есть неизлечимые потрясения нервов.