Про укушенную руку Валентин Иванович вспомнил пару суток спустя, когда отлежался и немного пришел в себя. Рана быстро заживала, рука потихоньку начала двигаться; вот только шрама, похоже, было не избежать. В кровавой суматохе тех дней он никому не показывал рану и не говорил об укусе, не придав этому значения. Фролов рассказал новым друзьям о своих злоключениях, умолчав о ранении ― не из умысла, а просто забыв о нем. Первое время люди не осознавали инфекционную природу зомби; они не сразу стали связывать укусы и последующее перевоплощение. Случись с ним это позднее и расскажи он об укусе кому-нибудь, в худшем случае его бы убили на месте, в лучшем ― вывели бы из убежища и расстреляли.

Потом ему, как и всем прочим, пришлось выдержать жестокую многомесячную борьбу за существование. Рассказ о ней был во многом похож на мою собственную историю, поэтому я опущу его. Когда все, с кем он делил боль и ужас наступивших черных дней, погибли и он остался один, судьба привела Валентина Ивановича к особняку, где в то время жил Слава. Дальнейшее я знал.

Фролов заметил, что за все это время он рассказал об укусе лишь двум людям: Славе и Маше, а вот теперь и мне. Со временем, слушая рассказы других и увидев своими глазами случаи заражения, он понял, по краю какой пропасти чудом прошел и не свалился.

Он много думал об своем случае, анализируя и пытаясь понять, чем вызвано его чудесное спасение; почему он не заразился, как заражались все без исключения, и не стал одним из кровожадных монстров, которыми кишели в то время окрестные леса. Разумеется, без врачей и медицинского оборудования он мог дать лишь философский ответ на свой вопрос. Но даже с этим ничего не вышло. Единичный случай иммунитета не позволял выстроить систему, не давал никакого объяснения. Это было исключение, которое подтверждает правило; а правило заключалось в том, что не выживает никто.

Тем не менее, Валентин Иванович пока еще был жив, хотя и надломлен морально. Он отчаянно нуждался в новом личном мировоззрении, которое позволило бы ему продолжать жить дальше после того, как весь его мир в одночасье рухнул. Он решил, что должен жить хотя бы для того, чтобы однажды кто-нибудь из уцелевших, обладающий соответствующими возможностями, исследовал его феномен; это позволило бы найти лекарство, противоядие от новой чумы наших дней. Это решение поддерживало его и поддерживает сейчас. Оно заставляет его заботиться о теле и содержать его в приличной форме ― не ради себя, а ради потенциального вклада в будущее спасение человеческого рода.

Слава был солидарен с Фроловым. Он отчетливо сознавал, какую ценность представляет подтвержденный случай иммунитета; какой уникальный шанс он в себе несет. Поэтому они и хотели уйти ― имея представление о том, что творилось в этих местах на протяжении последних месяцев, оба понимали, что здесь рассчитывать на разгадку тайны иммунитета и, возможно, природы самого вируса, не приходится. Они надеялись, что где-нибудь еще им повезет обнаружить уцелевшую колонию вменяемых людей, не до конца озверевших и обладающих хоть каким-то медицинским оборудованием. А встретить в такой колонии врача или микробиолога было и вовсе пределом их мечтаний.

Рассказ Валентина Ивановича глубоко поразили меня. Я испытал невольное уважение перед силой его духа и готовностью служить человечеству. Думаю, я должен благодарить судьбу за то, что она свела меня сначала со Славой, а через него ― с Фроловым. Эта встреча и его рассказ воодушевили меня и вселили в мое сердце новую надежду на то, что для нас ― людей ― пока еще не все потеряно.

В свете того, что я услышал в тот день, славино приглашение стать членом их отряда и мое согласие приобретали огромное значение. Они доверили мне тайну чрезвычайно важности; знание этой тайны и признание ее ценности автоматически налагало на меня обязанность всеми силами защищать жизнь и здоровье Фролова от любых возможных угроз. Слава и я, подобно принявшим обет средневековым рыцарям, должны были любой ценой доставить принцессу ― Фролова ― в замок ее отца; там она будет в безопасности, а это очень важно для спасения всего нашего королевства.

X.

Мне предложили выбрать помещение, в котором я буду жить. Выбор был большой: целый этаж за исключением уже занятых комнат. Я остановился на просторном кабинете с приемной ― получилось целых две комнаты. Там был огромный кожаный диван и это предопределило мое решение ― я понял, что хочу спать только на нем. В центре кабинета стоял роскошный дубовый стол с компьютером и дорогим письменным прибором. Компьютер и монитор я выбросил в окно, ― здесь все так поступали с мусором, ― а вот столу был рад; за ним я собирался писать свой дневник.

Вечером я познакомился с Машей. Я помогал Славе готовить ужин, что свелось к нехитрой процедуре открывания консервированной фасоли и кипячению воды для чая. Принесенные с собой части зайца он жарил сам. Столовая вместе с кухней находились в большом зале с табличкой "Переговорная". Очаг, на котором готовили горячую пищу, был сделан из остова встроенного оконного кондиционера, что позволяло выводить дым прямо на улицу. Ели за огромным круглым столом, окруженным офисными креслами на колесиках. Воткнутый в полированную поверхность стола штык-нож являл собой зловещий контраст с неплохо сохранившейся конторской обстановкой.

На стене висела пластиковая доска с фломастерами; такие доски раньше использовали на совещаниях ― рисовали диаграммы и схемы бизнес-мошенничества, как пошутил Слава. Доской активно пользовались и сейчас. Ее покрывали небрежно начерченные линии и стрелки, часть схемы занимал список припасов. Я догадался, что вижу перед собой план ухода.

Она появилась перед самым ужином. Слава крикнул в коридор знаменитую фразу: "Кушать подано! Садитесь жрать, пожалуйста!". Через пять минут, неуверенно ступая и держась за руку Фролова, Маша медленно вошла в столовую. Я затруднился бы назвать ее возраст. Слава говорил мне, что ей тридцать два, но я мог легко дать и пятьдесят благодаря отекшему бледному лицу, чрезвычайной худобе и седым прядям, выбившимся из-под платка, которым она укрывала голову. В ее глазах горел болезненный лихорадочный блеск, она пошатывалась и наверняка упала бы, если бы не поддержка Валентина Ивановича. Вместе с тем, я не мог не отметить ее миловидности. Пожалуй, если она выздоровеет и прибавит килограммов двадцать, а также спрячет седину, она станет настоящей красавицей. По словам Славы, она и была красавицей всего год назад.

Я встал и поприветствовал ее. Маша вымученно улыбнулась мне. Валентин Иванович представил нас друг другу, мы сели и начали ужинать. Ели почти все время молча, она была слишком слаба, чтобы говорить. Мы со Славой перебрасывались иногда парой слов, а Фролов шептал что-то Маше на ухо. Я не смог ничего разобрать, но по взглядам понял, что он рассказывает ей обо мне. Она не реагировала на рассказ, ее лицо оставалось бесстрастным. Я старался не смотреть на нее, чтобы не смущать своим любопытством. Фролов суетился вокруг Маши: отрезал ей лучшие куски, подливал воду и всячески старался помочь. Она с благодарностью принимала его заботу, каждый раз одаривая Валентина теплым взглядом. Вместе они производили впечатление семейной идилии.

За столом воцарилась тишина, нарушаемая только звяканьем приборов; каждый ел и думал о своем. Меня приятно удивили внимание и нежность, с которыми Валентин Иванович заботился о Маше. Я давно не видел таких отношений между людьми; в них было что-то трогательное и трепетное. В машином присутствии Фролов совершенно переменился. Полный достоинства дипломат, с которым я познакомился утром, стал похож на влюбленного школьника. Таким он вызывал у меня еще большую симпатию.

Я закончил есть и сидел, о чем-то задумавшись. Постепенно мысли ушли, вытесненные приятным теплом в желудке. Я пребывал в блаженном состоянии безмыслия, тихого и ничем не нарушаемого. Иногда, в такие редкие моменты безмолвия ума, мне удавалось забыть обо всех пережитых невзгодах, а также о тех, что еще предстоят. Мир вокруг казался добрым и благим, а все опасности уплывали далеко-далеко, за дальнюю границу сознания...