Вместе они образовали настоящий лабиринт, в котором нелегко было находить дорогу даже светлым днем. Тем не менее, старик ни разу не обнаружил колебания и уверенно продолжал свой путь в этом лабиринте рассеянных по всем направлениям глыб.

Еще раз вид местности изменился. Последние глыбы камней расступались. Уклон почвы делался все заметнее. Заросли дрока, мастики и мирт редели. Плато переходило в почти голую равнину.

Если я описываю с такой точностью весь наш путь, то это на случай, если б вы, читающие, нашли нужным разыскать этот дом, местоположение которого я не знаю, к которому не знаю дороги, — этот дом, которого я не мог бы найти снова, которого я не мог бы даже отличить среди множества других домов, быть может, сходных с ним, — этот дом Тайны…

…И мы туда пришли совсем просто.

В непроницаемой ночной темноте перед нами обрисовалась высокая и черная масса, более черная, чем ночь: ограда из высоких кипарисов вокруг небольшого сада, подобного всем садам, которые в чересчур солнечном Провансе окружают тысячи деревенских домов, во всем одинаковых между собою.

Железная изгородь предшествовала ограде кипарисов. Человек с седой бородой просунул руку между двумя прутьями этой изгороди и привел в действие какой-то секретный замок. Калитка заскрипела. Мои усталые ноги попирали густую траву. Над моей головой я смутно видел переплетающиеся ветви сосен, кедров, пробковых дубов.

Потом между тесно растущими стволами показался фасад из кирпича и камня. Под сенью ветвей, переплетенных между собою как нити и основа ткани, было так темно, что я не различал ни одной детали фасада, кроме крыльца из песчаника, на ступени которого я поднялся, — восемь ступеней, я помню, что сосчитал их, — и в левом углу крыши чего-то неясного, очень высокого, что я принял за башенку или колокольню…

Вы узнаете, быть может?

Дверь из дерева, обитого железом. Дверной молоток изображает молот кузнеца, который ударяет по наковальне, двумя острыми шипами вбитой в створку двери.

Прежде чем поднять молоток, мой хозяин повернул лицо ко мне. Его глаза светились блеском, который внушал мне беспокойство. Но голос, по-прежнему ровный, и по-прежнему изысканно-учтивые обороты речи еще раз умерили мой страх и еще раз заставили побороть свой инстинкт недоверчивого животного, готового к бегству…

— Сударь, — проговорил он, — теперь вы очень обяжете меня, если соблаговолите производить меньше шума. Мой отец, который нам сейчас отворит, — старик, и его покой следует уважать.

Металлический звон молотка, ударившего по наковальне, странно смешался в моих ушах со звоном слов, которые я услышал.

Отец этого человека, отец этого старика восьмидесяти лет или более?

Снова молот ударил по наковальне, на этот раз двойным ударом, почти без промежутка, подобным двойному удару ногой в землю, которым фехтовальщик предупреждает о выпаде. Потом последовал еще один простой удар, такой же, как первый.

И дверь отворилась.

Прихожая была обширной. Две горящих жаровни едва освещали ее. Я смутно видел стены, расписанные фресками, над панелью из дуба и орехового дерева, почти черного. Двери, низкие по-старинному, почти сливались с панелью. Единственным украшением служили охотничьи трофеи.

Но что я увидел ясно, едва лишь переступив порог, — это был старик, стоявший передо мной, с рукою, еще лежащей на замке отворенной им двери, — до такой степени сходный со стариком, который меня привел, что невольно я обернулся, желая проверить, действительно ли это были двое разных людей, а не один со своим отражением в каком-нибудь зеркале: такая же длинная и широкая борода белее снега, те же неподвижные, пронизывающие глаза… Да, я обернулся, не веря в возможность такого полного совпадения. Но двое людей были действительно двое: отец и сын. Сын почтительно склонился перед отцом. И эта почтительность одна позволяла мне теперь отличать сына от отца, потому что оба они казались мне одинаково старыми, — одинаково столетними! — хотя одинаково сильными и прямыми, крепкими — молодыми.

Инстинктивно я остановился и приветствовал низким поклоном своего хозяина. Он ответил мне вежливо, но не говоря ни слова. Его глаза изучали меня с самой определенной настойчивостью. В конце концов они отвернулись от меня на мгновенье, и я почувствовал, что эти глаза повелительно задавали моему проводнику безмолвный вопрос.

И сын сказал отцу:

— Сударь, я полагаю, что поступил правильно, пригласив сюда этого господина, которого я нашел под дождем, в состоянии, в каком вы его сейчас видите сбившимся с дороги или заблудившимся в начале лабиринта камней.

Он говорил вполголоса, как будто боясь нарушить покой спящего.

Наступило молчание, которое показалось мне долгим. Потом отец отвечал сыну:

— Я полагаю, сударь, что вы поступили правильно.

Он тоже говорил вполголоса.

Старомодная вежливость этого диалога меня изумила. Я осматривал костюм старика, который пользовался в разговоре со своим сыном церемонными формами позапрошлого века. Это была грубая одежда из потертого бархата, во всем подобная одежде, которую носил его сын; только вместо гетр на нем были шерстяные чулки и короткие панталоны, застегнутые пряжками под коленом.

Сын, между тем, излагал отцу мою историю. И я заметил, что он не упустил ни одной детали.

— Этот господин — офицер, — говорил он, — его зовут Андре Нарси; он послан с письмом в форт Большого Мыса; и письмо это, весьма нужное, по его словам, должно быть доставлено по назначению как можно скорее. Вот почему я счел возможным предложить господину офицеру наше гостеприимство на эту ночь, чтобы он отдохнул и продолжал свой путь завтра утром, когда аврора даст ему возможность не блуждать более напрасно, как он делал это сегодня вечером, потеряв путевую нить. Ибо господин офицер не встретил бы, разумеется, на своем пути ни единой живой души, которая могла бы, по крайней мере, указать ему направление. Без всяких сомнений, именно по этой причине господин офицер и уклонился так далеко от Большого Мыса, куда лежал его путь.

Настойчивость, с которою он старался подчеркнуть уединенность места, где мы были, меня поразила. Попеременно я всматривался в лица обоих стариков; но ни один мускул ни на одном из них не дрогнул. И голос отца, когда он ответил сыну, был совершенно спокоен. Он повторил слово в слово свою одобрительную реплику:

— Я полагаю, сударь, что вы поступили правильно.

Я искал формулу благодарности. Но прежде, чем я ее нашел, мой хозяин указал пальцем на одну из дверей, незаметных на фоне панели.

— В таком случае, следует, — сказал он, обращаясь по-прежнему к своему сыну, — чтоб господин офицер мог заснуть немедленно. Благоволите проводить его, сударь, и посветите ему.

Я опять молча поклонился. Мой проводник уже стоял передо мною, поднимая свой потайной фонарь на манер факела.

Наши шаги по мощеному полу пробуждали смутное эхо. Голые стены передавали одна другой звук, продолжая каждый шорох коротким дрожащим отголоском. Фонарь, направленный на одну из расписанных фресками стен, вел по ней световой круг. Я различал нежный рисунок и бледные тона мифологической сцены — кажется, рождения Афродиты из волн, насколько я мог понять.

Мой проводник поднял один за другим три толстых железных засова, более толстых и более длинных, чем все, какие я видел когда-либо. Засовы закрывали дверь, на которую указал другой старик. Присматриваясь вблизи, я заметил, что рядом с этой дверью была другая, так же скрытая в панели и так же запертая. Вместе они представляли подобие двух створок одной и той же двери, — створок, которые сходились довольно плохо, несмотря на их тяжелые засовы: между той и другой створкой была щель, шириною в палец, в которую мог свободно проникать воздух.

В то время, когда я размышлял об этом, другой старик, — отец, все время стоявший среди прихожей, не спуская с меня глаз, — вдруг направился к нам. И его шаги, хотя легкие, звучали так же, как и наши. Я остановился и смотрел на него. Он сделал жест рукой и сказал, обращаясь на этот раз ко мне: