Теперь он вышел из лабиринта камней. Он подвигался вперед между обвалившимися скалами и крутизнами, которые я узнавал также. Там я проходил шесть часов назад… Недалеко оттуда потайной фонарь моего проводника освещал сомнительную тропу, и его палка раздвигала передо мной тернии — те самые тернии, которые царапали теперь ноги Человека, — и мои ноги…

Вдруг Человек остановился.

Рассвет мало-помалу восходил до зенита. Земля смутно белела. Показались высокие колючие растения, скрывавшие резкий уклон почвы…

Человек, стоя со скрещенными на груди руками, наклонился вперед. И я наклонился с ним вместе.

То была пропасть — пропасть, на краю которой я содрогнулся недавно. Я ее узнал, как узнал лабиринт отвесных глыб и хаос обвалов, и заросли дрока и мастики. Я узнал вертикальный обрыв, белые камни в глубине бездны, зеленоватую клокочущую воду. И я узнал также мой прежний трепет…

На восточном горизонте, на палевом предрассветном небе, первое красное пятно, красное, как пятно свежей крови, указывало место, где должно было взойти солнце…

Внезапно, в ту минуту, как я боролся со своим головокружением, чудовищный толчок во всех моих мускулах бросил меня с моего дормеза в воздух, как трамплин бросает в воздух тело гимнаста. И, несмотря на всю мою слабость и истощение, этот толчок подбросил меня так высоко, что я упал на землю более чем в трех шагах от дормеза.

Я упал головой и руками вперед и лишился сознания.

Однако я успел увидеть, как Человек, тоже сброшенный головою вниз в пропасть, распростерся, — убитый на месте, — среди клокочущей воды, на белых камнях.

Потом… Я больше не знаю… Я больше ничего не знаю… Это утро… дождливое… Через окно с решеткой в комнату-тюрьму проникает какой-то клейкий свет… Я лежу на постели. И, очнувшись, я напрасно пытаюсь приподняться на на локте, чтобы осмотреться кругом. Я не могу. Я слишком слаб…

Но тотчас же я вижу… я вижу, в другом месте…

Бегущая волна… Зеленые травы… мхи… Обрыв скалы, вертикальный, высокий… Белые камни, омытые быстрой водой… и, на их острых вершинах, труп. Мой труп: я.

Вода треплет мою одежду, покрывает мне грудь и плечи, омывает лицо, наполняет широко раскрытые глаза…

Но я больше не чувствую прикосновения холодной жидкости… Я не чувствую также северного ветра с дождем, который хлещет мои ноги и бедра, выступающие из воды, на узком берегу потока… Я не чувствую больше ничего. Я умер. Я хочу сказать: Человек — Человек, который был мною, — умер. Я вижу кровавую дыру в его затылке, большую дыру, в которую проникла острая игла утеса и из которой вылетела жизнь.

Мой затылок, — у меня, лежащего здесь, на этой постели, в этой комнате, — мой затылок болит, очень болит…

Я лежу без движения. Несколько раз я пытался повернуться… Но я не могу. Не могу ничего.

В приоткрытое окно вливается свежий запах смолистых деревьев, омытых дождем. Я один. Сначала они были здесь — граф Франсуа и виконт Антуан. Они смотрели на меня, щупали мой пульс, мои члены, мой затылок. Но вскоре они ушли. Я остался один.

Все, что рассказано выше, все это теперь прошлое, — прошлое сказочно-далекое. Я смотрю на труп, наполовину затонувший. Я стараюсь вспомнить… Я упал, да… Я нагнулся, чтобы взглянуть в глубину… я наклонился… И внезапно на меня обрушился страшный удар, подобный тем, которыми осыпал мой затылок и плечи ужасный раздавливающий взгляд…

Я смотрю на труп — мой труп. Это труп уже старый. Мухи жужжат над ним… вокруг шумит бегущая вода… Вода точит его, портит, разлагает… В самом деле, очень старый труп… Гробовщику нужно поспешить…

Я тоже, я тоже стар…

Разве был я настолько стар еще сейчас? Или солнце остановилось на небе?.. Давно… Много лет… Я не знаю…

Без сознания… Я был без сознания… это я вспоминаю…. Когда я упал с утеса… Моя голова и руки ударились о паркет… Без сомнения, это Люди Живые перенесли меня сюда в комнату… на эту постель… Быть может, это бегущая вода, и дождь, и северный ветер зимы состарили меня так?

Состарили?.. И с каждой минутой все больше и больше…

Я касаюсь моего подбородка. Борода начинает вырастать оттуда… Она растет быстро, быстро… И когда я кладу руку на виски, я чувствую морщины…

Три раза уже дверь приотворялась, и я видел внимательные лица Людей Живых. Каждый раз я закрывал глаза, но не плотно, и следил сквозь полусомкнутые веки… И я видел, что Люди были изумлены, — изумлены, очевидно, моей старостью, моей внезапной старостью…

Который теперь час? Какой день? Какой год? Моя борода стала седой. Я ее вижу. Она уже длинная и широкая. Так вырастают волосы у мертвеца. Мои руки исхудали. Сквозь пергамент моей кожи я нащупываю узловатые кости…

Мне кажется, что солнце садится. В комнате-тюрьме темнеет. Решетчатое окно пропускает только неверный и слабый свет. И бегущая вода, там, зеленая вода становится темной вокруг трупа, уже неясно видного… разложившегося, мне кажется… расползающегося по кускам…

Да, наступает ночь. Люди Живые вошли опять — отец и сын; дед исчез, его не видно. Они приблизились к постели.

Они долго смотрят на меня с озабоченным видом. Потом они уходят, не говоря ни слова. В треугольном канделябре горят теперь три свечи, образуя на трех копьях три огненные острия. «Там» сумерки сгущаются, и темная вода становится черной…

Что такое?.. Факелы в комнате… Крики… А! Нет… это «там». Это там, над пропастью, факелы склоняются, взоры ищут в пустоте… Я вижу красную с синим форму, я вижу носилки… Так, я понял: это для меня.

Крики. Ругательства. Потом голос, приказывающий другим молчать. Я слышу, слышу ясно…

— Говорю вам, я вижу его! Он в яме. Надо спускаться.

— Легко сказать! Такая глубина…

— Не бойся! Дело привычное. О-ла-ла! Это не трудно. Сто тысяч чертей!

— Не горланьте же так, бездельники!

— Да тут ничего не разберешь, сержант. Он совсем сгнил!

— Что, что такое? Совсем сгнил? Какая чепуха! Что вы толкуете? Он умер всего двадцать четыре часа назад…

— Ладно, про это я ничего не могу сказать… Но что говядина протухла, это верно. Должно быть, потому, что в воде… Давайте-ка холст и веревки! Привязывайте за четыре конца! Это не человек, это каша… Его нужно вычерпывать ложками…

— Но тогда, кто знает, может быть, это кто-нибудь другой? Не ошибиться бы, черт возьми! Пошарьте-ка в карманах, тогда видно будет.

— Да тут все склеилось… Это он! Я нашел его удостоверение и визитные карточки… Наверно, это он. Вы там, у веревок — готовы?

— Готовы!

— Ну, тогда — раз, два, три! Тащите говядину… Так, так!

— Чего еще: «так, так»!

— Что за черт! Он почти ничего не весит?

— Рассказывайте! Но если он так развалился, посмотрите, не забыли ли вы часом на земле ноги или руки?

— Нет, сержант. Ни даже головы!

— Поднимай, поднимай!

— Вот он и в отставку вышел…

— Стой!.. Стройся… Марш!

— Старайтесь, по крайней мере, не трясти носилки.

— Да, ему теперь не по вкусу придется, если трясти его экипаж…

Саван плотно сжимает мою голову, стягивает все мои члены. Носилки, покачиваясь, трогаются в путь. Я вижу все время, вижу ясно…

Пламя факелов и огонь трех свечей в канделябре сливают вместе свой блеск…

Черная ночь.

Сквозь решетчатое окно не проникает более даже вечерний свет. И даже вечерний свет не падает более с погасшего неба на тропинку. Саван закрывает мои глаза, саван там, и сон здесь. Сон, подобие смерти…

Снова рассвет…

Я не вижу его, но я угадываю. Прямоугольник решетчатого окна темен по-прежнему. Но, тем не менее, ночь прошла. Я чувствую через толстые стекла, чувствую холод, который предшествует утру…