Он опять повернулся ко мне и начал снова:

— Сударь, я родился, как уже имел честь вам сказать, в маленьком городке Германии, Эккернферде, неподалеку от Шлезвига, в году от Рождества Христова 1733, — да, сударь, тысяча семьсот тридцать третьем. Следовательно, сегодня, 22 декабря 1908 года, мне сто семьдесят пять лет от роду. Не удивляйтесь слишком: ничего не может быть более достоверного и ничто не может быть легче объяснено. Если бы вы имели досуг, я рассказал бы вам в подробностях не всю мою личную жизнь, что для вас показалось бы неинтересным, но кое-что из моих первых пятидесяти лет. Однако же, это слишком далеко завлекло бы нас, и ночь оказалась бы чересчур короткой для такого рассказа. Итак, позвольте мне, сударь, сократить его, говоря лишь о том, что является существенным. Мой отец, славный дворянин на службе его величества короля Христиана Шестого Датского, был храбрый солдат; он прославился в войнах предыдущего царствования, но представлял незначительную фигуру при дворе властителя столь мирного, единственным интересом которого были науки и искусства. Европа наслаждалась тогда миром, и мой отец волей-неволей должен был приспособляться к этому. Но мир был непродолжительным, и не исполнилось мне семи лет, как разразилась новая война, в которую вмешались Австрия, Пруссия, Франция и несколько мелких государств, ловцов рыбы в мутной воде. Дания едва не одна держала свою шпагу в ножнах. Мой отец не стерпел этого и предпочел эмигрировать. Мы прибыли в Париж, потом в Версаль, где король Людовик XV принял нас милостиво. Во французской армии было место для всех храбрых людей. Мой отец был замечен, и карьера его обещала сделаться блестящей; но английское ядро ее пресекло 10 мая 1745 года, в тот самый момент, когда славная победа при Фонтенуа была решена. Отец много способствовал ее одержанию на глазах самого короля, который умел не забывать заслуг павших, и, в награду, призвал меня занять место среди своих пажей. Так началась, сударь, моя самостоятельная жизнь. Долгое время она была беззаботной и веселой. И теперь еще я вспоминаю с нежностью очаровательные годы, которыми наслаждалась Франция после мира 1747 года. В особенности двор предавался празднествам, любви и веселым безумствам. На мою долю выпала честь участвовать во всем этом. И по справедливости, если сегодня вы видите меня живущим в уединении отшельником, главная тому причина в благоденствии, исполненном изящества, среди которого протекли мои юные годы, и несравненная прелесть которого вселила в меня отвращение к мизерным радостям, какие вы, люди девятнадцатого и двадцатого веков, могли бы мне предложить, если б я захотел этого. Но к чему докучать вам бесплодными сетованиями! Я оставлю их, извиняясь за промедление. И немного поздно, но перейду к делу.

Я уже говорил вам, сударь, что я был пажом короля Людовика XV, начиная с 1745 года. Я продолжал быть им и пять лет спустя. В качестве пажа я имел честь однажды ввести к его величеству господина маршала де Бель-Иль, явившегося в тот день в сопровождении незнакомого мне господина представительной внешности. «Сир, — сказал маршал (и мне кажется, я до сих пор вижу блеск пудры на его парике, склоненном в реверансе, и полы его кафтана малинового цвета, которые приподнимала шпага), — сир, имею честь представить вашему величеству, как вы соизволили приказать мне, господина графа де Сен-Жермен, бесспорно самого старого дворянина в королевстве».

Я посмотрел на графа. Вопреки этим словам, он показался мне дворянином в расцвете сил и лет. Никоим образом нельзя было дать ему свыше тридцати. Вы знаете, разумеется, все, что известно вашим историографам об этом необыкновенном, даже сверхъестественном человеке, который последовательно носил имена графа де Сен-Жермена, графа де Бель-Ами, синьора Ротондо, графа Цароги, преподобного отца Аймара. Из уважения, уважения сыновнего, осмелюсь сказать, я позволил себе посвятить вас в подробности моей встречи с тем, кто впоследствии был мне отцом, матерью, учителем и другом вместе. Разумеется, все это случилось не сразу. С 1750 года по 1760 граф Сен-Жермен был одним из самых частых гостей в Версале, я же продолжал служить королю. Потом разыгрались интриги, и граф вынужден был удалиться. Будучи не в силах оставаться там, где его не было более, я решил последовать за ним. Вначале это было невозможно. Франкмасоны, тайным вождем которых он был и наставником, позаботились хорошенько скрыть его следы, в то время как он подготовлял в России нечто вроде революции. После многих бесплодных попыток я решил прекратить поиски, осознавая их безнадежность. Но мысль о возвращении во Францию была для меня невыносима, и я решил вернуться на родину, жить там в уединении и вспоминать о странном человеке, которого почитал утраченным. Я вернулся в Эккернферде, в свой дом, покинутый двадцать четыре года назад. Это было в 1764 году. В Дании по-прежнему царил мир; одна только армия сражалась в Мекленбурге, под командой молодого человека, обещавшего сделаться великим полководцем — ландграфа Карла Гессен-Кассельского, которого король Фридрих V вскоре после того наименовал своим генерал-лейтенантом. Случай заставил меня представиться его высочеству, во время пребывания его в Эккернферде. И судите же, сударь, о моей радости, когда я увидел сидящим по правую руку принца человека, которого я разыскивал всюду и с которым отчаялся встретиться когда-либо. Сен-Жермен в то время носил имя Цароги. Он делил свою жизнь между ландграфом и многими другими особами, которым оказывал помощь своими таинственными познаниями; среди них были граф Орлов и маркграф Карл-Александр Анспах. Но мои злоключения еще не кончились, и слишком часто бывал лишен существа, с часу на час делавшегося для меня все более драгоценным. В конце концов, однако ж, мой наставник перестал странствовать. Карл де Гессен Кассельский получил жезл из рук нового короля, Христиана VII. И хотя снова началась война между Норвегией и Швецией, досуги ландграфа-маршала стали более частыми. Он употреблял их на занятия алхимией, при которых мой учитель и я обычно присутствовали. Так протекли пятнадцать лет, настолько же исполненных серьезного и спокойного счастья для меня, насколько безумны-веселы были мои пятнадцать лет во Франции. Ужасная катастрофа положила конец этому долгому и совершенному счастью. Я говорил уже вам о молодости, которую мой наставник сумел сохранить в своих чертах, несмотря на свой неизмеримый возраст. Эта молодость вдруг иссякла: я заметил это, сначала не осмеливаясь ничего сказать. Но вскоре обстоятельства приняли такой оборот, что я не мог выносить более, и решил броситься к ногам графа, умоляя его позаботиться о своем здоровье и применить для того свои познания. Он ласково поднял меня. «Гаспар, — сказал он мне торжественным голосом, который оледенил мою кровь. — Гаспар, знай, что есть злые силы, против которых бессильно даже мое знание. Ничто не исцелит тайной раны, от которой мое сердце обливается кровью, и ничто не изменит моего решения не пережить этого». Говоря так, он открыл усыпанный драгоценными каменьями медальон, и я увидал в этом медальоне локон белокурых волос. «Гаспар, — сказал мне граф, — я умираю оттого, что хотел увековечить не зрелый возраст мой, но мою молодость. Если б я был мудрецом, я должен был бы при помощи нескольких морщин и седых волос предохранить от опасностей любви смертную оболочку, которую таким образом я сделал бы в полном смысле бессмертной. Когда моя Тайна станет твоею, запомни этот урок и будь моим наследником, достойным быть им». Семь дней спустя он скончался, завещав ландграфу свои книги, манускрипты, талисманы, в которых этот достойный человек ничего не мог понять, а мне — то, что он называл «Тайной».

Господин офицер, к этой-то именно Тайне, моему законному наследству, мы и подходим теперь. Еще раз извините меня за многословие. Я не мог обойтись без него, рискуя быть непонятным; но в настоящее время ничто не препятствует мне удовлетворить вашу просьбу, изъяснив вам правдиво то, что мой сын, внук и я делаем здесь с госпожою де***, вашей подругой.