Они втайне подозревали, что теперешнее восприятие мира омрачено у них той трагедией, знание о которой затаилось внутри. Однако это ничего не меняло вокруг — это не избавляло их от горя и не делало виденное ими более гармоничным. Они просто старались не говорить об этом. Единственное, что оба вдруг обнаружили, было связано с их личной утратой. Они обнаружили, что боль от нее ушла, незаметно, исподволь — как будто была снята какой–то мистической рукой. И чувствовалось, что ушла навсегда.

Облегчение, ровное и расслабленное, спокойное и безмятежное, как море в штиль, завладело ими, и в нем не чувствовалось ни предательства, ни черствости души, ни эгоистического стремления отречься от ушедших любимых. Мама и жена спокойно удалилась от них в беспредельную синеву, не оставив даже облачка по себе.

«В самом деле, — думал Гордей, — клин клином вышибают. Эта трагедия с Грибоедовым спасет отца. Отец сейчас много думает, и в итоге поймет, что мама ушла после болезни, в силу того, что окончился ее срок пребывания на земле, а не потому что кто–то совершил над нею акт насилия, и перестанет кручиниться. Он будет именно радоваться, что именно так случилось, а не иначе, что мы до последнего вздоха были с мамой. Мы не оставили ее».

Действительно, приблизительно так размышлял и Дарий Глебович, мысленно ощупывая себя, как ощупывают люди зарубцевавшиеся раны, и не находя больше болевых точек. Он прикрывал глаза и благодарил Бога, что этот стержень, так долго режущий его изнутри, терзающий дух и волю, наконец извлечен из него милостивой рукой Всевышнего. Как приятно, как свободно теперь ему дышится!

— Я представляю, как тут опасно ходить зимой, когда все сковывает мороз, — отвлекаясь от своих дум, сказал Дарий Глебович. — Скользко, наверное, неописуемо. Посмотри, какие тут рытвины от этих ручьев. Основное разрушение производит большая скорость течения. Запомни это, друг мой.

— Ну и масса воды тоже? — откликнулся точно так же задумавшийся его сын.

— Конечно, и масса, — согласился отец.

— Неужели тут бывают морозы? — удивился Гордей. — Это же такой далекий от севера юг?

— Все верно, голубчик. Но тут — высокие горы с ледниками. Гляди, здесь даже летом холодно, едва исчезает солнечный свет.

— Это да… — согласился мальчишка.

Разговоры кое–как отвлекали их от созерцания этого мрачного, не понравившегося города. Никакой эмоциональной отзывчивости не вызывала его старина, никакого представления об истории не несли его бессистемно нагроможденные убогие и как–нибудь возведенные лачуги восточного типа и его виды.

Здесь все было плохо: даже торговля шла вяло, и людей на улицах было меньше…

И путники с облегчением вздохнули, когда Ереван остался позади.

— Отец! — сумасшедшим голосом закричал Гордей. — Отец! Это Пушкин! Вон он, спешился и присел на валун! — указывал куда–то влево от дороги Гордей, которого сразу же начала бить нервная дрожь.

Просто счастье, что отец Гордея был именно лекарем. Поэтому он не поддался на провокацию, не оглянулся в сторону, куда указывал сын, и не поднял крик следом, а внимательнее присмотрелся к нему. Спокойным жестом взял за руку, нащупал пульс… Потом губами прикоснулся к челу. Нет, сердцебиения не было, жара не было — сын был здоров. А меж тем он продолжал кричать:

— Дайте лошадь! Отец, прочь с телеги! Помчали к нему!

Не ожидая дополнительных распоряжений, перепуганный и ничего не понимающий Василий Григорьевич, взявший на себя иные дорожные обязанности, подвел к ним лошадей, которые сейчас шли свободными, отдыхая от седоков. Но делать им было нечего, пришлось опять подставлять спины под них.

Уже вскакивая на коня, Дарий Глебович глянул налево и заметил сидящего на валуне человека, характерная посадка головы которого, разворот плеч, застывшая линия рук и профиль указывали: да, это был Пушкин Александр Сергеевич, собственной персоной и в полной яви. Он был в накидке, предохраняющей от переменчивой горной погоды, и в кепке с козырьком, тень от которого надежно закрывала глаза от солнечного блеска. Расстояния между ними было с треть версты, но ошибка исключалась. Конь его, зашедший за валун и щиплющий траву чуть пониже по склону, был скрыт от глаз, если смотреть со стороны дороги. Дарий Глебович крикнул Зуеву остановить обоз и вслед за сыном помчался вперед. Дорога шла под легкий уклон, лошади бежали споро.

Подскочив ближе, Гордей буквально скатился на землю, но тут же и остановился, не решаясь приблизиться к своему божеству, не зная, какие слова для этого избрать.

— Вы? — узнав его, Александр Сергеевич поднялся с камня. — И вы, конечно! — поднял он взгляд на подскочившего следом Дария Глебовича.

Дарий Глебович был более решительным. Не замедляя шаг, он приблизился к Пушкину и как ребенка обнял за плечи:

— Почему вы здесь? С кем вы, дорогой Александр Сергеевич? — и тут отец и сын заметили, что поэт плачет, указывая рукой куда–то за их спины.

— Человек мой со вьючными лошадьми от меня отстал.

Но отставший слуга, везущий поклажу Пушкина, скоро появился и господа Диляковы немного успокоились. Растроганный Дарий Глебович прижал поэта к груди успокаивающим жестом.

— Ну–ну, друг мой, вы же величайший поэт… Что это, право?

— Грибоедов… — произнес Пушкин и снова навзрыд заплакал.

Он вынул откуда–то платок и начал вытирать им глаза, вовсе не пытаясь остановить слезы. «Так надо, — думал при этом Гордей. — Пусть поплачет».

Сбивчиво, с паузами и всхлипами рассказал Пушкин о только что встреченной арбе, везущей на родину тело Грибоедова.

— Обыкновенная арба, устеленная белой тканью, а на ней обитый черным плисом гроб погибшего, — рассказывал он. — Волы шагали тяжело, с усталостью. Впереди их вел в поводу один грузин, а за телегой шли еще двое. И все.

— Позвольте узнать, где они шли? Откуда? — спросил Диляков, хорошо знающий, что только расспросами можно было остановить крайнюю растроганность Пушкина, отвлечь его от слез и переживаний.

— Оттуда, — показал Александр Сергеевич рукой в сторону от дороги, на которой они оставили свой обоз, из чего следовало, что арба, везущая тело Грибоедова, хотя и шла во встречном им направлении, но по какой–то другой дороге, пролегающей неподалеку.

В любом случае, если бы такая арба появилась в поле их зрения, то они бы ее заметили. Пусть бы не придали значения, не заинтересовались, но запомнили бы. Но ничего такого не имело места. Это вызывало недоумение. Пришлось Гордею влезть на коня, встать на его спину и осмотреть окрестности, ища хотя бы след еще одной дороги или тропы. Но ничего подобного не находил, о чем и сказал.

— Возможно, арба ехала по вашей дороге… Не знаю, — Александр Сергеевич уже овладел собой, глаза его высохли и он даже начал улыбаться. — Как чудно, что я вас встретил в таком месте! Зачем вы здесь? Каким ветром?

Дарий Глебович в двух словах рассказал о своей жизни последних лет, о своих делах, закончив тем, что сам только в Тифлисе узнал о трагедии с Грибоедовым и до сих пор удрученность давит на его сердце весом всех Кавказских гор.

— Возможно, в это трудно поверить, но мы с Гордеем сразу подумали о вас, беспокоясь, чтобы это известие не надорвало ваши силы, дорогой Александр Сергеевич.

— Мы как будто чувствовали, что вы где–то близко, — позволил Гордей и себе сказать слово.

— Насчет арбы… я мог перепутать, потому что сразу же после встречи с нею, закружился юлой на месте, а потом поехал в сторону, словно от потрясения перестал понимать, где нахожусь, — выслушав их, сказал Александр Сергеевич, испытывая очевидную неловкость за свою неточность.

— А вы в какую сторону ехали?

— Им навстречу, — ответил поэт.

— То есть вы обогнали нас?

— Нет. Я только что пересек горную реку… Места эти мне известны, поэтому кое–где я еду напрямик.

— Реку… — задумчиво произнес Дарий Глебович, закусывая губу, как он обычно делал в особо затруднительных ситуациях, и оглядываясь. — Но вы не находите, что тут что–то не сходится? Ведь мы никакой арбы не встречали и реки, о которой вы говорите, тут нет…