Телеги уже стояли на сборном пункте, откуда обоз должен был отправиться дальше. Собственно говоря, задержка на сутки была только на руку обозным — они ждали, что к ним присоединятся новые попутчики и вместе будет безопаснее продвигаться дальше и дешевле платить казакам, подрядившимся сопровождать их.
Отец и сын Диляковы, наблюдая картину с суетящимся тифлиссцем, молча переглядывались и посмеивались. Помещения для бесплатного отдыха путников не могли вместить всех желающих, поэтому они, как и некоторые другие, во время простоя валялись на телегах, нежась на свежем сене.
— Слушай, такое случилось, да! — вдруг сказал тифлиссец и страшно выпучил глаза. — Ты не слышал? Что в столице говорят?
— О чем? — мрачно отозвался Корней Карлович, доверенный человек господина Конта, который как раз и решал все дело.
Он лениво отмахнулся от вездесущих мух, летающих вокруг поедаемой им дыни, и изобразил полную невозмутимость.
— Как о чем?! Как о чем?! Это же уму непостижимо! В Персии убили русского посланника. А он говорит, о чем… Это пахнет войной!
— Погоди, — медленно начал раскручивать сказанное Корней Карлович, отвлекаясь от дыни. — Если ты говоришь о после, то это же наш Грибоедов.
— Был ваш, а стал наш — ведь не зря его везут хоронить к нам, а не к вам, — резонно заметил тифлиссец. — Все базары об этом шумят, везде только и разговоров, что о несчастной судьбе Грибоедова, об ожидаемом на днях прибытии его праха, а он не знает!
— Неужели погиб Грибоедов… написавший такое великое произведение, как «Горе ума»? Я читал его в списках…
Из возникшей между ними перепалки отец и сын Диляковы узнали страшную новость, что в Тегеране, пребывая на посту председателя русского посольства, погиб великий поэт современности, гений и слава России — Александр Сергеевич Грибоедов. Погиб страшной, жестокой смертью. И сейчас его тело везут на Родину. Он возвращается домой той же дорогой, по которой навстречу ему едут они!
Невероятно! Какая трагедия, какое совпадение…
Живя в Москве, они, тем не менее, прекрасно знали Грибоедова, от слова до слова читали поэму «Горе ума», приобретшую широкую популярность и хождение в народе. Еще не опубликованная, известная публике из рукописных копий, подозреваемая в непочтении к свету или даже в крамоле, она буквально взрывала умы своим совершенством, отточенностью фраз и новизной мыслей, новым, необыкновенно свежим взглядом на московскую жизнь. Это был взгляд со стороны. Но почему остальные этого не видели, ведь все эти образы и характеристики теперь так легко угадываются между людьми?! Поэма в Москве тут же разошлась по фразам, тут же определила, кто есть кто в ее замшелом обществе. «Муж–мальчик, муж–слуга, из жениных пажей»… — это было грандиозно!
Господа Диляковы даже слышали отрывок из нее, читаемый Пушкиным в тот единственный раз, когда встречались с ним в столице. Правда, слышали со стороны, как бы подслушали, потому что он продекламировал монолог Чацкого не с импровизированной сцены, а как бы неофициально, в кулуарах, в окружении поклонников, так сказать — к слову пришедший на ум. Но впечатление от стихов Грибоедова и от декламации Пушкина у них осталось что называется головокружительным.
Сейчас все это их потрясло до холодного озноба, до помутнения рассудка, до нежелания кого–либо видеть и слышать. С этих пор от них отошли мысли о дороге, о ее разнообразии, прекрасности и тяготах. Они снова вернулись в то время, когда видели Александра Сергеевича Пушкина, прикасались к нему, впитывали в себя его дыхание и голос, его дорогой облик, его стихи. Их мысли были наполнены только им, ибо они понимали, какой это для Пушкина удар — такая огромная потеря, невосполнимая в веках. Как же перенесет эту потерю его утонченная натура, как справится с потрясением его чувствительная душа? Кто сейчас находится рядом с ним? Кто убережет его от отчаяния?
Но они не знали еще одного совпадения, почти мистического — одновременно с ними и в том же самом направлении из Москвы выехал на Калугу, Белев и Орел обожаемый ими Пушкин. Он, возмущенный запретом ехать за границу, направлялся в Арзрум. Не последним соображением был сбор материала для новых произведений.
А тут такое!
Так же, как и они, он в дороге узнал о трагедии с Грибоедовым. Сказать, что он был потрясен — это ничего не сказать. И сейчас Александр Сергеевич находился недалеко от них, где–то здесь, в этих местах — их разделяло что–то незначительное. Это его могучий дух, титанически рыдающий, наполнял эти пространства, эти ущелья, витал над вершинами гор, падал в бурные реки, возмущал стихии, кричал и плакал. И они безошибочно улавливали его и поэтому уже пушкинским умом понимали и оценивали случившееся, пушкинским сердцем переживали его.
Нет, прочь отсюда! Южные города, наполненные неугомонным восточным людом, главной обязанностью которого было, казалось бы, издавать громкие звуки, не понравились Гордею. Он все время воскрешал в воображении картины прошлого для сравнения с настоящим, оглядывался на свой московский жизненный опыт, невольно закрепляя его в памяти, что было ничем иным, как велением судьбы приуготовить себя к ждущей его неожиданной будущности.
Завершив движение по Военно — Грузинской дороге, наши путники снова перевели телеги на воловью тягу, обрадовавшись, что на казачьих постах ее все так же можно было менять на свежую, а сами остались на лошадях. Им подвернулись все те же низкорослые волы с длинными прямыми рогами, очень острыми. Правда, той удивительно светло–серой, какой–то молочной масти «потомков бизонов», что были вначале, уже не встречалось.
Из Тифлиса караван вышел в прежнем составе, конечно, если не считать тех, кто в этом городе закончил свой путь. Дошли до околиц, затем отошли далеко от них, и тут почти четверть каравана отделилась и, повернув налево, пошла на Рустави и дальше на Баку. Остальные, ориентируясь на правый отрог дороги, продолжили путь на Ереван.
Отправляясь в поездку, Дарий Глебович и Гордей, конечно, познакомились с маршрутом и поинтересовались описанием главных его пунктов у тех людей, кто там бывал. Искали среди знакомых. Правда, таких оказалось огорчительно мало, да и те не умели толком рассказать о своих впечатлениях. Поэтому большей частью нужные сведения брали из литературы и публикаций в журналах.
Что касается Еревана, то тут им просто повезло — в Россию недавно приехал некий француз, принявший имя Иван Иванович Шопен, историк и этнограф, отлично знающий Кавказ, в частности Армению. Свои знания он предложил России, чтобы зарекомендовать себя и сделать с их помощью столичную карьеру ученого и чиновника. Для этого одну за другой публиковал свои работы, делаясь популярным человеком и знатоком востока в глазах передовой общественности. Вот из этих публикаций они и составили свое предварительное представление о Ереване.
И надо сказать, что оно оказалось почти безошибочным. Действительно, в столице столь древнего государства, как Армения, не видно было сооружений и зданий, свидетельствующих о развитой промышленности, о стремлении населения обновляться, шагать в ногу с событиями в мире. Ереван вообще имел какой–то пыльный средневековый облик, как будто время тут остановилось. Ничто не указывало на то, что это была столица. Неизменные узкие и кривые улочки удручали, а не умиляли, как в Европе. Невозможно было понять, в чем тут дело. Не чувствовалось в них какой–то величественности духа, какой–то его живой глубины. Это были просто отвратительные щели в каменном нагромождении. Теснотой своей и видом эти улочки походили на коридоры, ограниченные с двух сторон стенами низких старых жилищ. Едешь — и боишься зацепить эти кладки из необожженного кирпича, дикого камня, какой–то черной осыпающейся глины. Кажется, что они рухнут и жители тебя тут же разорвут на части.
Нехватка ровного места, пригодного для застройки, вынуждала людей обходиться без палисадников и заборов, которые так славно закрывали европейские дома от уличного шума. Но в настоящий ужас путников привело то, что тут по главным улицам, где было чуть–чуть просторнее, бежали зловонные потоки, из которых жители брали воду для своих садов. И непонятно было — то ли это вода с гор, то ли бытовые стоки, то ли все вместе…
